Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

Дипломаты, аккредитованные при европейских дворах, знали, что обязаны вести себя сдержанно, умеренно. В Петербурге же дипломаты, поневоле втягиваемые в бестужевские авантюры^{450}, жили в том темпе, какой задавала эта столица. Бывшая зеркалом международной политики в 1740–1748 годах, она и в течение последующих двух лет оставалась отражением континентальной дипломатии — отражением, впрочем, искаженным, в частности, из-за отсутствия одного из протагонистов — Франции. С весны 1749 года Гольц стал отмечать в донесениях растущую холодность в отношениях между русским канцлером и британским посланником Гиндфордом. Однажды вечером в театре канцлер подошел в партере к представителям английского посольства; судя по жестам и выражению лица, он был чем-то расстроен и сильно растерян^{451}. Некоторая напряженность появилась и в его отношениях с Бернесом, представителем Марии-Терезии. Датского посланника Хеусса, поддерживавшего теснейшие отношения с англичанами, Бестужев явно избегал, зато ночи напролет обсуждал что-то с саксонцем Функом, злейшим врагом Фридриха^{452}. В Петербурге происходило что-то странное. Неужели англичанин Гиндфорд решил «потешить публику и надуть Россию»^{453}? Какова позиция австрийца Бернеса — ведет он двойную игру или отныне во всем следует указаниям Георга II? А что саксонский представитель — быть может, он примкнул к милой сердцу Бестужева антишведской лиге?^{454} Гольц внимательнейшим образом наблюдал за взглядами и жестами коллег — и терялся в догадках. Тем временем после многомесячного молчания из тени вышел Воронцов и попытался вернуть расположение императрицы, открыв ей глаза на сотрудничество Бестужева с некоторыми европейскими дворами. Выходило, что канцлер, «буйный, безнадежный безумец», готов продать родину, посланники союзных держав «подливают масла в огонь», а их государи «под рукою стремятся поставить Россию в затруднительное положение, нисколько не беспокоясь о том, как она из него выходить будет»^{455}. Гольц верил подобным речам, а Фридрих II усваивал из них только то, что отвечало его нелестным представлением о русском дворе.

Труднее всего было понять, как относится к русской союзнице императрица Мария-Терезия. В Петербурге австрийские дипломаты вели себя весьма скромно и ни во что не вмешивались, зато в Версале они развили бурную активность. Кауниц[126], новый австрийский посол в Париже, держался настолько учтиво и даже елейно, что Ле Шамбрье встревожился — и недаром. 24 марта 1749 года австрийский дипломат, сторонник пересмотра прежних союзнических отношений — пересмотра, который впоследствии привел к Семилетней войне[127], — подал Марии-Терезии записку, в которой советовал не пренебрегать Францией. По мнению Кауница, у империи Габсбургов имелся один-единственный настоящий враг — Пруссия; именно против него и нужно было вести борьбу, с тем чтобы отобрать захваченную силой Силезию. Кауниц предлагал постепенно вернуться к пакту антипротестантских стран и непременно включить в новую коалицию Людовика XV — ведь его сомнения и колебания относительно союза с Фридрихом II ни для кого не составляли секрета.^{456} Сам того не ведая, Ле Шамбрье присутствовал при медленном возрождении той системы, за которую по окончании войны за Испанское наследство выступал Людовик XIV: две католические державы должны сблизиться, дабы избежать распрей и войн, гибельных для «могущества обеих», и не позволить многочисленным монархам, желающим «стать наравне» с Бурбонами и Габсбургами, осуществить это дерзкое намерение^{457}.