Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

Если 1749 год был напряженным, богатым разнообразными столкновениями, 1750 год, казалось, сулил Франции одни лишь радости: союза с нею искали все. Перспективы, открывавшиеся перед Пруссией, были не столь радужными; с каждым днем ее изоляция становилась все более полной^{464}. Гольц из-за нездоровья покинул Россию, и его обязанности вновь стал исполнять привычный ко всему Варендорф. Фридрих в письме к новому посланнику признался, что его тревожит то «неопределенное состояние», в каком пребывают северные дела; «вооруженное молчание» русских позволяло Георгу II и Марии-Терезии в любой момент, который «сочтут они выгодным для осуществления собственных своих планов», разжечь войну^{465}. Чувства Гогенцоллерна по отношению к России, как и прежде, в 1730-е годы, колебались между высокомерным неприятием и древним страхом, укорененным в немецком коллективном бессознательном со времен Ивана Грозного. Фридрих, обычно строго предписывавший своим посланникам линию поведения, в данном случае дал своему представителю в Петербурге полную свободу действий[128]. То был огромный риск, поскольку, приняв подобное решение, король перестал сообщать Варендорфу об интригах и слухах, о которых ему доносили посланники, аккредитованные при других дворах. По прихоти своего государя прусский дипломат сделался звеном, вырванным из цени, и, отлученный от информации, которая ему, находящемуся вдали от главных европейских столиц, была особенно необходима, лишился возможности достойно исполнять свои обязанности.

Вражда государств продолжалась на уровне человеческом, слишком человеческом: параллельно политике кабинетов или в противовес ей дипломаты шпионили друг за другом, перехватывали чужие письма, соперничали друг с другом и проникались друг к другу острой неприязнью. Почта, приходившая из Петербурга и Вены, находилась под строгим контролем; сам Фридрих не погнушался подкупить секретаря австрийского посольства в Берлине и начальника канцелярии саксонского кабинета министров. Большая часть полученной информации поступала к Ле Шамбрье, по-прежнему занимавшему пост посланника в Париже, до Петербурга же никакие сведения не доходили. Варендорфу приходилось импровизировать. Прусский король довольно долго пребывал в уверенности, что, льстя честолюбию царицы, сумеет парировать любые удары Бестужева; Фридрих осыпал Елизавету комплиментами и подарками. Однако после северного кризиса король прекратил рассыпаться в любезностях и решил не тратить деньги зря[129]. Фридрих полагал, что Елизавета и ее канцлер не заслуживают ничего, кроме презрения, и надеялся им это продемонстрировать.

Летом 1750 года, несмотря на остроту кризиса, прусский король продолжал вести себя вызывающе. Он принял в Потсдаме Мустафу-агу, посланца крымского хана Аслана-Гирея^{466}; оказанный представителю хана прием, врученные ему подарки были призваны встревожить и унизить царицу; ведь с ее собственным представителем при прусском дворе обходились куда менее почтительно^{467}. Место России — позади вождя неверных; вот в чем заключался символический смысл поведения короля, и Елизавета это прекрасно поняла^{468}. До разрыва дипломатических отношений между Петербургом и Берлином, происшедшего в декабре 1750 года, оставалось несколько месяцев.