Россия. XX век начинается…

Не изучив феноменов органической взаимозависимости обожествляемой авторитарной власти и маргинальной по сути служилой бюрократии, нельзя понять, что они «составляют внутреннюю причину того, что Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции, то есть революции, имеющей целью ограничение размеров власти, присвоение всего объема власти или части ее каким-либо сословием или всею массою граждан, изгнание законно царствующей династии и замещение ее другою»[126].

Германский философ Г. Люббе подчеркивает, что «философия истории, превращенная в политическую идеологию, обладает той особенностью, что в силу характерного для нее рассмотрения истории как последовательности эпох она позволяет разъяснить историческим субъектам этого рассмотрения, почему они благодаря их положению в историческом процессе впервые и исключительно способны постичь этот самый исторический процесс. На этом основано их право приписывать себе роль партии, которая уже сегодня представляет авангард человечества будущего, а также право, даже обязанность, делать грядущие события политически обязательными»[127].

Французский историк и современник российской, германской и венгерской революций 1917—1919 годов Огюстен Кошен называл политические партии «малым народом» внутри нации. Он писал, что «во французской революции большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… Он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире. “Малый народ” среди “большого народа” – это бесчеловечный губитель собственной нации… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все национальные корни и традиции: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии. Мировоззрения обоих строились по противоположным принципам: если в обычном мире все проверяется опытом, то все здесь решает мнение замкнутого круга единомышленников. Реально то, что кружок революционеров считает “материей”; истина обнаруживается лишь в том, что они сами утверждают; справедливо только то, что они сами одобряют. Доктрина становится не следствием, а причиной жизни. Образ представителя этого “малого народа” – пещерный человек, который все видит, но ничего не понимает. Среда его обитания – пустота, тогда как для других – это реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, все ему ясно и понятно; в среде “большого народа” он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Следствием подобного отношения к национальным традициям является убеждение, что все лучшее следует заимствовать извне: во Франции XVIII века – из Англии, в России – из Франции… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а в его обработке видит исключительно техническую проблему»[128].

Параллели напрашиваются сами собой, когда речь заходит о мировоззрении большевиков после Октябрьской революции и либералов после дезинтеграции СССР.

Видный французский психолог Гюстав Лебон не случайно подчеркивал: «Убежденные в том, что естественные законы могут изгладиться перед их идеалом нивелировки, законности и справедливости, они (революционеры. – А.Г.) полагают, что достаточно выдумать умные учреждения и законы, чтобы пересоздать мир. Они еще питают иллюзии той героической эпохи революции, когда философы и законодатели считали непреложным, что общество есть вещь искусственная, которую благодетельные диктаторы могут совершенно пересоздавать»[129].

Внутрипартийная борьба 20-х годов была не только борьбой за личную авторитарную власть. Она отражала тенденции развития государства на длительную перспективу. Сталин и Троцкий утопических идей Маркса и Энгельса никогда на практике не разделяли и придерживались принципов государственного капитализма. Пожалуй, они исповедовали только один внешнеполитический тезис Маркса: «Россия и Англия – два великих столпа современной европейской системы. Все остальные имеют второстепенное значение, даже прекрасная Франция и ученая Германия»[130].

Но Сталин изучал труды классика тщательнее, чем Троцкий, и второй завет Маркса принял как руководство к действию: «И не встает ли посреди моря скала – Англия, на которой контрреволюция созиждет свою церковь?»[131]

В Великобритании он всегда видел извечного геополитического противника России, а в период Второй мировой войны – неизбежного, но коварного союзника.