Первую неделю марта Келли готовился к прибытию кукурузы, почти каждый день работая до полуночи. Хотя он он был измучен и ошеломлен масштабами стоящей перед ним задачи, ведь в тот месяц Уфа должна была получить около 500 тысяч пайков с кукурузой, Келли находил в себе силы шутить в письмах к Джейн: “Думаешь, теперь я понял, что такое дневная выработка?” – острил он[228]
. Первый состав из Новороссийска пришел в Уфу 7 марта. Только после его прибытия Келли и остальные сотрудники АРА поняли, с чем имеют дело. До этого момента они не знали, ожидать им пшеницу или кукурузу, приедет она россыпью или в мешках, а если первое, то кто будет ее молоть и где предполагается ее хранить, ведь советское правительство пока не удосужилось выделить им дополнительные склады. Красноармейцы из отряда, охранявшего состав, сказали Келли, что поезд шел в Уфу несколько недель, потому что не раз терялся по пути на восток, к Уралу. Солдаты давно не ели, и Келли выделил им 2 миллиона рублей, чтобы они купили себе черного хлеба. Ему понравились бойцы, которые рассказывали увлекательные истории о своем путешествии. Надеясь спасти другие составы от долгих задержек по пути в Уфу, Келли телеграфировал в Новороссийск, чтобы там не забывали снабжать конвой “картой мира и компасом”. Впрочем, это ничего не дало: его телеграмма дошла до адресата лишь через два месяца.После множества поспешно организованных встреч с местными чиновниками Келли и Белл сумели найти склад для кукурузы – и как раз вовремя, ведь за несколько дней в Уфу пришло 113 вагонов зерна. Американцы едва успевали следить за поставками – работать приходилось в бешеном темпе. Девизом отделения давно стала нехитрая фраза “делай что можешь”, но теперь не получалось и это. Они повесили на стену огромную схему организации, полагая, что визуализация операции поможет им найти способ упростить процессы, исключить ненужные шаги и повысить эффективность. Но схема не принесла пользы, потому что у них не было ни минуты, чтобы ее изучить. Тем не менее Келли полагал, что со схемой отделение стало выглядеть солиднее.
Голова шла кругом от работы, и вечером ему не удавалось отключиться и отдохнуть. Он чувствовал, что вот-вот не выдержит давления. В довершение всех бед у него начал расти зуб мудрости, отчего челюсть постоянно ныла. Он писал Джейн:
В последние дни я задаюсь вопросом: “Добросовестный ли я парень?” Я не могу объяснить тебе, почему в последние несколько дней я работаю именно так. Я не жду никаких почестей – никто, кроме разве что моего переводчика, не узнает, как мне было тяжело. Я совершенно лишен энтузиазма, ведь я понимаю, что мы лишь продлеваем жизнь людям, судьба которых уже решена. Меня не волнуют мысли и благодарности русских <…> Федору[229]
приказано не читать мне письма благодарности от людей, которым я направлял продовольственные посылки. И все же что-то толкает меня отдаваться этой работе без остатка. Может, в армии я глубже, чем мне казалось, впитал идею воинской дисциплины?[230]Ситуация усугубилась, когда вскоре после начала поставок кукурузы отделение АРА уведомили, что ГПУ арестовало заведующего центральным складом по обвинению в воровстве. Он был не единственным. В том же месяце работника одной из уфимских кухонь АРА поймали на разбавлении муки суррогатами. Были также сообщения о том, что русские продают кукурузные пайки на местных рынках. Белл попросил ГПУ арестовать работника кухни и, если его признают виновным, посадить его в тюрьму, а за рынками установить наблюдение, чтобы положить конец нелегальной торговле. Он поблагодарил сотрудников ГПУ за помощь в прошлом и сказал, что надеется на “сотрудничество в будущем”. Завскладом Лингарт пришел в отделение в слезах, моля простить его и снова взять на работу. Он сказал Келли, что они с женой голодают, и попросил хотя бы выдать ему паек за прошлый месяц. Но Келли и слышать об этом не желал. Лингарт сменил тактику. Он перестал плакать, вытер слезы, сказал Келли, что знает, кто еще ворует со склада, причем гораздо больше его самого, и предложил назвать всех воров поименно. Келли не купился и на это. Оставить Лингарта или проявить к нему сострадание значило закрыть глаза на мелкое воровство, а следовательно, обделить продовольствием действительно нуждающихся[231]
.