Российский и зарубежный конституционализм конца XVIII – 1-й четверти XIX вв. Опыт сравнительно-исторического анализа. Часть 2

Ему вторил А. Чарторижский, ставший в 1804 году министром иностранных дел: «установление империи во Франции несёт большие выгоды для всех монархических держав», т. к. «это докажет абсурдность так называемых режимов преобразований, которые после сильных и гибельных потрясений кончают тем, что приводят государство к тому же самому пункту, из которого оно вышло и к восстановлению того же самого порядка вещей, от которого хотели освободиться. Пример Франции послужит к уничтожению той злосчастной тенденции к нововведениям, которые возбуждают в наше время все классы общества, и снова привяжет их к старинным институтам».[230] Но одновременно Чарторижский предупреждал: «Революция кончилась, но она была, поэтому нельзя управлять по-старому».[231]

Сказаны эти слова были в 1804 году, но они, несомненно, отражают позицию «молодых друзей» в первые месяцы правления Александра I.

Всё вышесказанное является, по сути, зачатками будущей теории легитимизма, её главной посылкой. Однако, признание революции бесплодной и вредной для общества вовсе не означало, что все надежды на Реставрацию во Франции Россия связывала только с «легитимной» династией Бурбонов. Напротив, Екатерина II, Павел I, а позже и Александр I презирали Бурбонов за их малодушие, трусость, недальновидность, считая, что они сами привели развитие событий к закономерному концу – революции. Ведь лучшие умы французской интеллектуальной элиты Вольтер, Монтескье, Дидро, Тюрго предупреждали их в своих сочинениях, что в случае отказа от предполагаемого минимума реформ революционный взрыв неизбежен. Однако, Бурбоны и придворная аристократия не обращали на эти предупреждения никакого внимания. Королевское окружение прожигало жизнь и не хотело замечать тревожных тенденций, накопившихся во французском обществе. Конечно, из монархической солидарности Бурбонам и французским эмигрантам-роялистам было предоставлено убежище в России, но вместе с тем к ним относились как к людям, которые сами виноваты в своих бедах.

Исходя из этого, Екатерина II в своем проекте восстановления королевской власти во Франции в октябре 1792 года планировала создать конституционную монархию во Франции, ограничить власть «бездарных и не умеющих разумно править Бурбонов» Парламентом, «который есть великий рычаг, могущий принести огромную пользу, когда умеют направлять и мудро распоряжаться его действиями».[232] Предполагалось также восстановить самоуправление областей, а церкви возвратить лишь те земли, которые останутся нераспроданными к моменту Реставрации. Помимо прочего объявить всеобщую амнистию тем участникам революции, которые признают власть короля.

Таким образом, Екатерина II не ставила целью полностью восстановить дореволюционные порядки. Она соглашалась признать наиболее умеренные преобразования времен революции, укладывающиеся в концепцию «истинной монархии», в том числе и Парламент, ограничивающий монархию, а также предоставить определенные гарантии новым собственникам, обогатившимся во время революции.

Павел I пошел еще дальше. «Мне безразлично, кто будет царствовать во Франции, – не раз заявлял он в 1800 году, – лишь бы правление было монархическим».[233]

После разрыва с Австрией и Англией он перестаёт воспринимать Бурбонов всерьёз и предпочитает сотрудничать с Наполеоном, видя в нем сильную личность и сторонника «истинной монархии»: «Он делает дела, с ним можно иметь дело», – отзывался Павел о Первом консуле.[234] Такая метаморфоза, превратившая проклинаемого с церковных амвонов революционного чудовища генерала Бонапарта в равноправного партнёра по переговорам, на первый взгляд, кажется нелогичной, но на самом деле абсолютно закономерна и свидетельствует об изменении и завершении наметившейся ещё при Екатерине II тенденции российской внешней политики. В Наполеоне Павел видел сильную личность, родственного по взглядам человека, покончившего с ужасами революции. На одном из донесений русского посланника в Берлине А. И. Крюденера от 28 января 1801 года Павел написал: «Что касается сближения с Францией, то я бы ничего лучшего не желал, как видеть её прибегающей ко мне, в особенности, как противовес Австрии».[235] Павел приказал лишить Бурбонов пенсии и выслать из Митавы за пределы России. Прагматизм явно возобладал над монархической солидарностью. И это не было прихотью деспотичного императора.