Российский колокол, 2015 № 4

Ни улучшения, ни ухудшения люди от этого не почувствовали, но мы, поскольку мать лишилась и заработка, и возможности хоть иногда прихватывать буханку хлеба, попали в беду. У матери, кроме нас с Борей, была еще своя старенькая мать и свой младший брат, подросток лет 14, которые, как и мы, тоже были голодны. И однажды их троих схватили за какой-то неблаговидный поступок. Мать отпустили: как-никак мы были у нее малые дети. А другую половину семьи отправили в заточение.

Но тем дело не кончилось. Из квартиры в добротном каменном доме в самом центре села [сейчас его уже нет) нас выгнали и поместили в заброшенном доме вместе с беженцами, о котором я рассказал в первой новелле «Сто граммов».

Однако и здесь мы прожили недолго. Мать опять попалась на чем-то. И нас поместили в одну из часовен между колокольней и церковью, где в далекие-далекие времена держали покойников перед отпеванием. В часовне были двухъярусные полати, хорошо притоптанная земля вместо пола и железная чудо-печка с дровами впридачу.

Приближалась зима. Время от времени выпадал и таял чистый белый снег. В эту пору мы любили с Бориской выбегать из нашего жилища босиком и с визгом напечатать много-много следов, чтобы люди изумлялись.

Конечно, давно все, что мы принесли с бабой Маней из наших скитаний по миру, было съедено. Сама баба Маня у нас не появлялась. Синяк под мышкой на руке у меня сошел. И память о моей спутнице легла на дно души и не тревожила меня.

К нам подкрадывались новые испытания. Мать подобрала ключ к складу, который размещался в церкви за маленькой боковой дверью. И он подпитывал нас. Я помню из него морковь, соленые огурцы и… щи, сваренные из одной капусты. Мать была осторожна: ходила только ночью, без огня, приносила чего-нибудь по чуть-чуть. Но на всякую осторожность оттачивается чужой глаз. Следы-то она все равно оставляла. Не такие, как наши с Борькой.

Разрешилась ситуация совершенно поразительным образом.

В один из дней, пока еще было светло, мать послала нас к бабушке с дедушкой [по отцу), которые жили на краю села, за Акуловской ямой. Пройти к ним можно было либо по дороге на кладбище, либо через центр мимо лабаза, вверх, в обход Акуловской ямы. Мы больше любили этот, второй путь. Здесь было интереснее. Мальчишки, которые побольше, на крутых склонах ямы рыли пещеры, и мы любили в них заглядывать, воображая себя в отдельном домике.

Как и пообещала мама, дедушка с бабушкой приняли нас охотно. Покормили. И, когда начало вечереть, проводили обратно.

Без особых задержек, вроде тех, когда хочется пободаться с козленком на привязи или погоняться за петухом-крикуном, мы вернулись домой. Но мамы дома почему-то не было. Топилась печка. На дворе сгущались сумерки. Мы стали чаще выходить, на улицу, озираясь по сторонам. Но мамы все не было.

Бориска заревел первым. Маленькие острее чувствуют неладное. Заревел и я. Не из солидарности, а из тошнотворного чувства неопределенности, неясности, смутного предчувствия беды. Меня действительно подташнивало, и слабость разливалась по телу.

В дом свой, где печка погасла, мы уже не заходили, только кружили вокруг часовни и ревели, призывая: «Мама, ма-ма».

Перед входом уже собирались взрослые. Судачили между собой, пытались нас успокоить. А мы, остановившись, всякий раз рассказывали, что мама послала нас к бабушке с дедушкой, а когда вернулись, ее все нет и нет.

– А не велела она вам остаться на ночь у бабушки?

– Нет, мы всегда спим с мамой, – отвечал я на подобные вопросы.

Тут еще кто-то подошел и сказал, что видел Авдотью на выходе из села в сторону Сорохты. Одна была, с узелком. Мы не понимали с Бориской, что из этого могло следовать. Но одна из женщин взяла Борю на руки, меня за руку – другая, и через центр, мимо лабаза мы опять направились к бабушке с дедушкой.

Так мать оставила нас, а может, скрылась от грозящей ответственности. И мы впервые переночевали у родных дедов. Несколько дней мы жили у них, то и дело спрашивая: «А когда придет мама?»

Приходили родственники. Всё – женщины (мужчины, семеро наших дядей, – воевали), тетки и старшие, уже некоторые взрослые двоюродные сестры. Они помогали дедам. Один из таких приходов (куда-то водили Бориску) буквально спас меня, угоревшего вусмерть.

Дед закрыл задвижку раньше, чем прогорели дрова, и улегся на печи. А я валялся-валялся на кровати, слушая радио, особенно почему-то любил скрипичную музыку, и заснул. Бабка хлопотала по хозяйству, видимо, радуясь, что я не мешаю. Пришла Тамара Федоровна, дочь старшего из бабки-дедовых сыновей. С улицы-то угарный газ сразу улавливается. Все поправили как надо, а потом уж и на меня обратили внимание. Давай меня шевелить, а я никакой.

Будили-будили, трясли-трясли. Поставили на ноги, а ноги подкосились – я и повалился.

Усадили на полу – голова у меня не держатся, в глазах все расплывается, а тут еще что-то глотку изнутри сдавило. Я начал задыхаться, судорога пошла, в горле зашевелилось что-то. Я рукой в горло полез, инстинктивно, и, ухватившись за кончик у самого неба, вырвал наружу. Оказалась длинная-предлинная аскарида.