Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века

О нравственном облике кружка Станкевича вспоминает старший из братьев Аксаковых, лидер славянофилов К.С. Аксаков: «Кружок этот был трезвый и по образу жизни, не любил ни вина, ни пирушек». О том, как проводила время собиравшаяся там молодежь, он сообщает: «На вечерах Станкевича выпивалось страшное количество чая и съедалось страшное количество хлеба». Именно Станкевичу, по мнению К. Аксакова, удавалось гармонизировать полярность мнений и охранять общие суждения от крайних, радикальных направлений в их развитии: «Стройное существо его духа удерживало его друзей от того легкого рабского отрицания, к которому человек так охотно бежит от свободы, и, когда Станкевич уехал за границу, быстро развилась в друзьях его вся ложь односторонности».

Лидер западников А.И. Герцен, отмечая определенное сходство в умонастроениях своего круга и круга Станкевича, проведет границу между философской созерцательностью юных последователей Шеллинга, Фихте и Гегеля и более радикально настроенной молодежью, которая образцом для подражания выбрала дело, начатое декабристами: «В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться не могли. Они чертили философские системы, занимались анализом себя и успокаивались в роскошном пантеизме, из которого не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших».

Философский идеализм и эстетическая созерцательность поклонников Шеллинга и Гегеля, не устраивавшие Герцена в Станкевиче и его друзьях, действительно отличали интеллектуальный стиль кружка. Он развивался, как и другие гегельянские кружки, по определению исследователя русской философии В.В. Зеньковского, в рамках внецерковного эстетического гуманизма. Характеризуя период 1830-1840-х годов в истории русской мысли, Зеньковский справедливо замечает, что «Шеллинг и Гегель оба вдохновляют русскую мысль в рамках шиллерианства (как и сами вначале вдохновлялись Шиллером)». Зеньковский отмечает, что «это была атмосфера философской культуры; в широких кругах русского общества интересовались и жили философскими вопросами». Под влиянием профессора Московского университета М.Г. Павлова, физика и поклонника натурфилософии Шеллинга, Станкевич стал шеллингианцем, но воспринял идеи немецкого философа сквозь призму сочинений Шиллера. «Станкевич, конечно, во всю свою недолгую жизнь был романтиком, хотя в нем с чрезвычайной силой стала развиваться позже строгая мысль», – заметит Зеньковский.

Эта романтическая настроенность души проявилась в художественных опытах Станкевича – он достаточно рано стал «изъясняться стихами». Поэтическое умонастроение мало выделяло юного барина среди иных юношей его круга, многие из которых также увлекались сочинительством. Однако у Станкевича стремление получить признание, попробовать себя на поприще литературы отличалось заметной активностью и самостоятельностью. С 1829 года, сначала в петербургском журнале «Бабочка», а затем в московских – «Телескопе», «Молве», «Атенее», – он публикует свои стихи, отдавая предпочтение жанру элегии. Романтические мотивы, превращающие юношу, питавшего некогда надежды, в одинокого странника «пустыни мира» («Два пути», «Не сожалей», 1832), как и специфический для романтизма набор космических и потусторонних образов («Ночные духи», 1831; «Избранный», 1830; «Филин», 1831, и др.), говорят, с одной стороны, о подражательной зависимости от доминирующей эстетики, а с другой – о стремлении персонализировать используемую стилистическую систему образности. В схожей юношеской романтической тональности, окрашенной в патриотические тона, написана и трагедия «Василий Шуйский». Шестнадцатилетний автор стремился пятистопным ямбом выразить свои патриотические чувства, заклеймить «козни и крамолы» врагов отечества, которые «народ из низкой зависти и злобы развращают». Интересно, что анонимный рецензент, которым оказался А.А. Дельвиг, отмечая незрелость сочинения молодого сочинителя, оценил этот опыт весьма серьезно, предполагая в Станкевиче определенный талант и литературную будущность.