Российский либерализм: идеи и люди

И все же надолго терпения нацистов не хватило. В «Современных записках», в «Новом граде» Степун продолжал писать свои русские, злые аналитические статьи о гитлеровской Германии, но ведь нечто подобное он говорил и в своих лекциях немецким студентам. Конечно же он дождался доноса. Как и большевики, нацисты терпели его ровно четыре года своего режима, пока не увидели, что перековки в сознании профессора Степуна не происходит. В доносе 1937 года говорилось, что он так и не переменил свои взгляды в соответствии с параграфами Закона 1933 года о «переориентации профессионального чиновничества». «Эта переориентация, – говорилось в доносе, адресованном рейхсфюреру Гиммлеру, – не была им исполнена, хотя прежде всего должно было ожидать, что, как профессор, Степун определится по отношению к национал-социалистическому государству и построит правильно свою деятельность. Но Степун с тех пор не предпринял никакого серьезного усилия по позитивному отношению к национал-социализму. Степун многократно в своих лекциях отрицал взгляды национал-социализма прежде всего по отношению к целостности национал-социалистической идеи, как и к значению расового вопроса, точно так же и по отношению к еврейскому вопросу в частности важного для критики большевизма».

Более того, именно «русскость» Степуна ставилась ему отныне в вину: «Степун, несмотря на свое немецкое происхождение, не может рассматриваться как „зарубежный немец“ (Auslandsdeutcher). Его близость с русскостью (Russentum) много теснее, нежели с немецкостью (Deutschentum). Он сам определяет себя как немецкого русского, но нигде не исповедует своей немецкости. Его близость к русскости выясняется и из того, что он русифицировал свое исходно немецкое имя Фридрих Степпун (Steppuhn), получил русское гражданство и, в исполнение соответствующих гражданских обязанностей, сражался в русском войске против Германии, а также женился на русской. Также будучи немецким чиновником, чувствовал он и далее свою связь с русскостью и в дрезденской русской эмигрантской колонии играл выдающуюся роль прежде всего как председатель Общества Владимира Соловьева».

Степун был уволен с мизерным выходным пособием и крошечным пенсионом (профессоров нацисты старались по возможности не трогать), но продолжал нарываться: печатался в русской эмигрантской прессе, читал доклады о русской философии и культуре, печатал по-немецки статьи о России в журнале «Hochland» и дружил с его издателем Карлом Мутом, одним из создателей знаменитой немецкой антифашистской организации «Белая роза». Но Степун уцелел – современники не случайно называли его любимцем Фортуны…

После разгрома гитлеризма, с конца 40-х годов и до самой своей смерти, Ф. А. Степун работал в Мюнхенском университете на кафедре русской духовности и культуры, специально для него созданной. Любой профессор мог рассчитывать, как вспоминают его коллеги, не более чем на тридцать слушателей; Степун неизменно собирал аудиторию в 300 человек. Если для своих российских соплеменников он был представителем германской культуры, то перед немцами он выступил проповедником и толкователем культуры русской. Его историософская книга «Большевизм и христианская экзистенция» (1959–1962) вызвала буквально шквал рецензий в немецкоязычной печати. Главный смысл книги был усвоен правильно: Россия не азиатский аванпост в Европе, а европейский в Азии. Душой и памятью Степун снова жил в России, писал свои блистательные воспоминания, давшие ему многократно повторенное всеми журналами и газетами имя «философа-художника». Писал в основном по-немецки, но после публикации на немецком языке трехтомных мемуаров сам сделал русский двухтомник («Бывшее и несбывшееся») и сумел его опубликовать.

После смерти Степуна в 1965 году в немецких некрологах писали: «Волевым актом он из своей собственной ситуации, как из некоей модели, сделал историософские выводы и отправился на поиски Европы, в которой Россия и Запад находятся в одном ранге и в сущности должны быть представлены как однородные части Европы».

Понимая Россию как часть христианской Европы, Степун был при этом достаточно трезв, размышляя о возможном постсоветском будущем. Он считал наивным и бесчеловечным ждать от российских людей, уставших от многолетних большевистских требований жить «во имя идеала», что они сразу же после краха большевизма начнут жить во имя «православно-евразийских высших идей». Напротив, он был убежден, что «оспаривать интуитивную уверенность каждого замученного, замызганного советского человека, что царствие небесное – это прежде всего тихая чистая квартира, долгий, спокойный сон, хорошо оплачиваемый труд, законом обеспеченный отдых, отсутствие административного произвола и, главное, – глубокий идеологический штиль, – сейчас не только бессмысленно, не только преступно, но просто безбожно».