Российскою землей рождённый

Сейчас на берегу Курополки лежит на боку чье-то недостроенное судно, похожее на остов гигантской рыбы. Мальчик по-хозяйски осматривает корабль. У них тоже будет такой, больше этого! Скорей бы! Отец обещал взять с собой на Студеное море.

* * *

В 1714 году царь Петр Первый издал указ, который обязывал архангельских рыбаков, что «ходят в море для промыслов своих на лодьях и кочах», делать прочные морские суда — «галиоты, гукоры, каты, флейты, кто из них какие хочет».

Царев указ выполнялся плохо. Белое море, Ладожское и Онежское озера по-прежнему бороздили небольшие, зачастую ветхие суденышки архангелогородцев. Во множестве гибли они в бури или разрушались настолько, что требовали починки. Из-за этого хлеб, рыба, соль не попадали в гарнизоны крепостей на побережьях.

В 1719 году разгневанный царь издал новый указ. Он повелел «переорлить» все старые суда: поставить на них государственные клейма с изображением двуглавого русского орла. Отныне ходить в море разрешалось на заорленных лодках и кораблях лишь самое малое время — месяц, не более. А «кто станет делать после сего указу» такие же, тех «с наказаньем сослать на каторгу и суда их изрубить».

Первым на Куроострове построил большое, хорошо оснащенное судно Василий Дорофеевич Ломоносов. На борту его «новоманерного» гукора красовалась надпись: «Архангел Михаил». Но этот легкий, красивый корабль куроостровцы любовно прозвали «Чайкой».

С 1721 года Василий Дорофеевич начал брать в морские плавания десятилетнего Михайлу.

…И вот несется по вешней Двине вслед за льдинами ломоносовская «Чайка». Девять брательников взял с собой Василий Дорофеевич в плавание. Держатся они от хозяина отдельно. У них свой харч.

Михайло жадно вглядывается в даль: скоро ли будет город Архангельск? Ведь от него и начинается Белое, или, как его называют, Студеное море. Переплыв его, они достигнут цели — крепости Кольский острог, что возведена на далеком мурманском берегу.

Михайло давно уже стоит на носу. Ему все интересно, ничего не хочет пропустить. И не замечает, как Василий Дорофеевич любуется им, добродушно усмехаясь: путь не близок, вот так-то на носу небось не простоишь.

— Ты бы, зуек, — ласково поддразнивает он сына, — пожевал чего-нибудь. Уж больно вкусны пироги мать сготовила.

Мать… Слово больно обжигает мальчика. Он хмурится и не отвечает. Елена Ивановна два года назад как умерла, а отец вот называет матерью мачеху.

— Ну как знаешь, зуек, — слышится голос отца. — А то все семужьи пироги поем, одна треска останется.

Михайло невольно улыбается, хоть и снова не отвечает: отец опять зуйком дразнит. А какой он зуек? Ведь так, подобно маленьким чайкам — зуйкам, промывают восьмилетних мальчишек, которых берут на промыслы богатые рыбаки. Они хозяевам и посуду подают, и снасти убирают, и палубу чистят. Нет, он не зуек. Это его гукор! Его и отца. Когда отец станет старым, гукор пойдет под его, Михайлы, началом.

Между тем над рекой нависает вечер. Делается прохладней. Темные лохматые тучи появляются на темно-голубом небе. Уставший и продрогший Михайло облокачивается на стоящую рядом бочку, но по-прежнему не уходит на защищенную от ветра корму, не спускает глаз с реки.

По берегам тянутся пустынные ноля. Здесь не то что на Куроострове, где десятки больших сел, погостов[4], где много людей, которые вечно копошатся у своих домов и на берегу речушки Курополки, стучат топорами, весело перекликаются.

А эта унылость и тишина, да зловещие мохнатые тучи подавляют мальчика. Василий Дорофеевич, неслышно подойдя, кладет тяжелую руку на его плечо.

— Отдохни, Михайло, да покушай на сон грядущий.

Озябший мальчик идет за отцом. Теперь он с удовольствием принимается за пироги, запивая их водой, подогретой в большом закопченном чугуне. Сразу становится тепло.

…По берегу снова тянутся только пустые безмолвные поля. Михайло спрашивает у отца, почему не живут тут люди и нету деревень. Василий Дорофеевич задумчиво гладит темную жесткую бороду. Не всегда он умеет ответить своему любознательному сыну, но на этот раз знает что сказать и не спеша, обстоятельно начинает:

— А потому, сынок, не живут тут люди, что земли эти, не в пример нашей, островной, неудобны. Почва-то у нас мягче, плодородней. Помнишь, как Прохор убивался, когда в ледоход вода снесла овины да амбары? А бог-то, вишь, все к лучшему делает. Большая вода нас и спасает. Пожни у нас травянистые — трава в рост человеческий, скот всегда сыт, земля для пашни угодна, а на огородах всякая овощь обильно произрастает… Опять же рыба ловится богато. Она ведь заходит в наши двинские рукава икру метать, а здесь, где течение быстрое, плодиться не любит — беспокойно ей. Потому у нас и народ гуще селится. Тут на берегу еще кое-где деревушки встречаются, а отойди ты отсюда версты за три… Кто же там жить будет вдали от ловли? И ветра нее выдувают, и морозы прошибают; место открытое, а у нас — меж домов, меж горок и увалов — и посев редко когда утренник побивает…