Росстани и версты

На «запасливого» старика никто уже не обижался. Не оказалось в его вещмешках ни хлеба, никакого иного съедобья. В них были насыпаны медальоны убитых солдат, их неотправленные письма-треугольники и хранимые каждым, словно иконки, — карточки дорогих и милых. Кто знал меру такому грузу? Кто б пересилил его? И сколько же надо было силы старому, чтоб загодя тащить еще не выплаканные слезы матерей, вдов и вмиг осиротевших детишек! Никто пока об этих слезах не знал, кроме солдата-отца из похоронной команды...

Закопали умерших от ран честь честью, а вот обрядить могилку не нашли чем. Да и сил уже не было — всех звала дорога. Оградин на полный штык воткнул лопату в темный холмик и на держак повесил каску с Никиткиной головы. У кого из чего было, горячо пальнули в утреннее небо. Собрали обожженные гильзы и рассеяли по могилке.

Никитка салютовал в первый раз...

Глава шестнадцатая

Братун вел полумертвых бойцов через перелески и затихшие балки, через брошенные пахарями поля, вел наугад к людскому жилью. Нутром чуял он, что вот-вот должна показаться деревня, а там найдутся люди, перенимут у него раненых, а сам он, освободившись, уйдет за околицу, на луговину и там рухнет, умрет без стыда, переделавший для людей все, что отведено судьбой его немой и непомерной силе.

Солдаты верили чутью Братуна и послушно плелись рядышком с ним, ухватившись уцелевшими руками за гриву и холку и даже за хвост. Верили, как последнему и верному своему спасителю, никогда и ни в чем не изменившему человеку.

Но как безжалостно бил стыд Братуна, когда тот, дав дневной круг, вдруг оказывался на том же месте, откуда сошел поутру или вечером. А все оттого, что рана левого плеча огненной вожжой непрестанно дергала, понукала и слепо заносила его влево и влево. Солдаты, не замечая невинного обмана, с прежней верой шли по новому кругу. Были моменты, когда отряд раненых достигал цели — деревни. Но там никого и ничего не оказывалось, кроме стонущих труб под ветром да кошачьего дикого визга на остывших пожарищах. И тогда конь с людьми огородными бурьянами пробирались дальше в поисках живого, еще не сгубленного войной кусочка России. Были минуты, когда всем хотелось умереть. Но умереть всем сразу, без обид и жалости друг к другу. Тяжко оставлять солдат в одиночных могилах. А последним двум, павшим в пути, и могил не осилили вырыть. Земля занялась морозцем — зубами не угрызешь. Забросали Петра Мигунько листвой со снегом, прикрыв лишь глаза шапкой, чтоб не засорить их васильковую просинь. Стлеет шапка по весне, и будет Петр, молодой украинский мужик, снова смотреть в небо; днем отгадывать самолеты (чи наши, чи нимиц), а ночами искать свою звезду, насказанную набожной, во все верующей бабкой. А на другого солдата — имени его никто не знал — и листвы не оказалось — в поле пал. Мерзлыми колмышками обложили. А на глаза (они тоже не закрывались у него) заломили его же перевязанную руку. Не охнул, не укорил за боль. Так и остался молчуном. Война сойдет с этого поля, старички-пахари найдут и погребут останки безымянного солдата, тогда и помолятся — и все простится друзьям его, которым невмоготу уж было отрыть могилу в свое время.

Умереть всем сразу — куда лучше!.. Но как это сделать, если даже раны не одинаковые, не одногодки и не одноростки они. Одинаковыми у них были только солдатская судьба и смерть. Но об этом-то как раз и не знал никто из них и не думал.

* * *

...На какой-то уж день — кто считал их? — Братун вывел-таки солдат к жилью. За открывшимся кукурузным полем показался дымок, другой, третий. Живая деревня! Дым из труб не тот, что из пушек. Он пахнет избяным теплом, хлебом, людским житьем-бытьем. И солдаты податливо расслабили свои истерзанные души, сполна придаваясь бессилию и ожиданию чего-то живого и надежного. В тех избяных запахах и солдатских ожиданиях было столько человеческой скорби по всем потерям, что так и казалось: только ею, этой безмерной скорбью жил и выжил этот фронтовой, будто ничейный край... Безветренный, но хваткий морозец не давал дымам ни заваливаться за крыши, ни смешиваться друг с другом. Дымы стояли серо-мраморными столбами, на которых ладно и прочно держалось небо, тоже серое, с грязноватой синцой. Дымовые столбы и небо повиделись несокрушимой крепостью, прибежищем уцелевшей в этих местах жизни. Казалось, тут — и конец и начало света. А вокруг чудом уцелевшей деревни — пустота да война.