Росток

Все это Иосиф Самуилович говорил, не поднимая глаз, поглаживая пальцами покрашенные голубой краской доски столика. И Майе казалось, что обращается он не к ней, а к кому-то еще. Но к кому? Ведь их здесь только двое.

— Ты действительно непрост... — поджала пухленькие губки Майя. — Прости, что раньше не разглядела.

Иосиф Самуилович придвинулся ближе, взял руку Майи, припал губами к чутким пальцам.

— Мы уедем... Не никчемными людьми... Не голодранцами... Доверяюсь тебе, вопреки запрету торы. Два человека знают... Впрочем, тебе ни к чему имена! Существенное скажу... В прошлом году нужные люди подсказали... Я переправил часть своих средств туда, где никакой ревизор, никакой контролер их не достанет. Дипломатическая почта неприкосновенна. Поняла?

Майя медленно отклонилась назад, прислонилась к стволу сосны. Ей было приятно, что имеется хоть какая-то опора в любимом лесу, что привычные, много раз виденные, запечатленные взглядом и прикосновением деревья, трава, листья не отдалились, не стали чужими.

Вон сбоку покачивается тимофеевка, рядом с ней барвинок, болиголов, ромашка. Они нежно, приветливо примут шаг ее босой ноги, подарят приятный холод и мягкость своих стеблей, запах цветков и скромную раскраску лепестков. Где еще найдешь такое, что вросло в сердце, в каждую клеточку? Где?

Не отрывая взгляда от цветов, Майя с трудом выдавила из себя:

— Дальше... Что дальше?

— Все взвешено. Тебя вознесли на пьедестал, сделали известной защитницей прав человека. Тебя преследуют в этом государстве, отлучили от науки... Ты не можешь больше находиться здесь. Обращайся в соответствующие органы за разрешением эмигрировать. Я пока буду в стороне. Следователи от меня отстанут. Это мне уже гарантировали... Ты поставишь требование, что без мужа не поедешь...

— Но, но, Ёся, подожди! Навязывать почти тремстам миллионам людей зачатки оппозиции? Бессмыслица! Ты сумеешь их убедить, что это не пятая колонна?

— Не возражаю и не утверждаю. Там видно будет. Какое дело до туземцев нам, избранному народу?

— Вон ты какой! Вон для чего понадобилась тебе моя месть!

Слабым, почти безвольным движением Майя освободила пальцы, отодвинулась от Иосифа Самуиловича. Дернула ленту, связывавшую волосы в пучок, и смолисто-черный ливень бесшумно рассыпался на ее полные плечи, затенил глаза, щеки, шею.

— Жарко, хочу пить, — облизала пересохшие губы Майя.

— Открой лимонад.

— Нет, нет... Слишком много сладкого... Минералки бы или пива...

— Через десять минут будет! — кинулся к «Ладе» Иосиф Самуилович. — Каких-то пять километров...

Когда машина исчезла за кустами, Майя закрыла глаза и долго сидела неподвижно. Представила, что это не деревья обступили ее, а острые на язык, щедрые на угощение завсегдатаи кнайпы, где она впервые встретилась с Григорием. На днях снова зашла туда. Надеялась увидеть его. Но лучше бы не заходила.

...Угощал компанию Максим Бигун. Она поздоровалась, стала у столика. Думала: вот сейчас, как всегда, кто-нибудь побежит к Фариде, принесет ей чашечку кофе и рюмку коньяка или фужер шампанского, и душа ее оттает, согреется.

Ошиблась. Никто к Фариде не побежал. Никто не пригласил ее даже сесть.

Прихватив недопитый фужер с шампанским, перебрался за соседний столик опухший Икарус Морозенко. Ни слова не сказав, покинул тут же кафе Остап Дедоренко. Демонстративно встал и перешел к столику в дальнем углу поэт Захребетенко-Мацошинский. Даже он. Рифмоплет несчастный.

Максим Бигун, оставшись с ней один на один, протянул рюмку коньяка и сквозь зубы процедил:

«Паскудой ты стала, доця! Пей, раз уж приплелась к тем, кто, в отличие от тебя, не обгаживает дома, в которых живет. Пей, и пусть это пойло обожжет твой поганый рот так, чтобы ты не смогла произнести больше ни слова. С сегодняшнего дня Максим тебя не знает!»

Она не помнит, как выскочила на улицу, как добежала до трамвая, села в вагон. Пришла в себя только на улице Листопада.

Хорошо, что ее позора не видела Аида! А если бы увидела? О, тогда она, наверное, полезла бы в петлю... Петля... На своей шее... Но ведь можно и без петли...

...Григорий видел, как Майя медленно переводила взгляд с дерева на дерево, с куста на куст, задержала его на мерцающей воде озера, на просеке, испещренной отпечатками шин. Наклонилась, хотела сорвать цветок барвинка. Не сорвала. Прижала к одной щеке, к другой... Погладила траву возле ног. Потом не спеша сняла платье. Поправив на груди голубой купальник, запрокинула голову, подставила лицо солнцу и замерла...

— Ничего мне больше не надо, — Майя подошла к озеру, попробовала босой ногой воду. — Нет, я не соглашусь...

Она отступила от берега и кинулась в воду.

Григорий вспомнил: Майя как-то говорила ему, что не умеет плавать.

Скатившись с копны сена, он подбежал к воде. Нырнул.

Вытащив на берег уже потерявшую сознание Майю, положил ее на стол в беседке, начал делать искусственное дыхание.

Он не слышал, как подъехала «Лада».