Росток

— Извините, если что не так, — поджала толстые губы соседка. — Не один год живем на одной лестничной клетке. И стены у нас тонкие... Вы шепчетесь или милуетесь, а оно пробивается, как сквозь марлю.

— Мало вам своих забот, — Аида встала, схватила швабру. — Простите, но...

— Вы еще молодая, доверчивая, — тяжело поднялась Тереза Владиславовна. — Как старшая, хотела вас предупредить. Не подумайте, что я сама... Люди поговаривают, будто бы ваш Григорий Васильевич крутит с этой дамочкой... Если она уедет за границу, то, наверное, и к нему начнут придираться, выспрашивать, выяснять... Еще и от науки отлучат.

Аида распахнула дверь.

— Первый раз вы заходили к нам, когда мы вселялись. На новоселье. Это — второй раз. Надеюсь, что и в последний.

— Так... Так... Значит, выгоняете? А я добра вам хотела. — Тереза Владиславовна, колыхая обвисшими бедрами, протиснулась в коридор, нажала на кнопку звонка своей квартиры.

— Не выгоняю, — смягчилась Аида. — Тороплюсь закончить уборку.

Закрыв дверь, Аида швырнула в угол швабру. Прошла на кухню, выпила стакан чая и снова легла на тахту.

«Вот так. Даже в своей квартире не спрячешься от чужих глаз и ушей. Есть еще соседи. Значит, и они, как эта Тереза Владиславовна...»

Аиде вдруг почудилось, что со всех сторон к стенам ее квартиры припали огромные, настороженные уши соседей и ловят каждое ее слово, каждое движение.

«А может, это и хорошо? Жить на людях, не бояться их, не сторониться. Какие бы они ни были! Не позволять себе ничего такого, что могло бы быть неверно истолковано. — Аида встала, подошла к подоконнику, окинула взглядом соседние дома. — Спокон века так ведется. Всякая мразь всегда грызлась из-за куска хлеба, за место под солнцем... Оттуда оно и протянулось к нам... Но ведь нынче даже бездельник не умрет от голода. А все равно... Стоит оступиться человеку, и тоненькая пленка внешней порядочности у многих из нас рвется, и наружу выплескивается злорадство, предубежденность... Если рожу ребенка, ничего не пожалею, чтобы он вырос чистым, открытым...»

Ее раздумья прервал телефонный звонок. Звонил Петр Яковлевич:

— Григорий Васильевич не появлялся?

— Он в пансионате. До понедельника. Вы же сами отправили. — Аида почувствовала беспокойство, тревогу в его голосе. — Что-нибудь случилось?

Петр. Яковлевич кашлянул, немного помолчал.

— Да нет. Просто для проверки звоню. Вы лучше меня знаете, какой он... Прикажешь отдыхать, для вида согласится и засядет снова... Будьте здоровы! Если раньше срока прибудет, сообщите. Я ему дам нагоняй.

Нарочито бодрый тон Петра Яковлевича не обманул Аиду. Все же что-то случилось. Ему сообщили, а ее оберегают от дурной вести. Черт бы его побрал, этого Григория Васильевича! Не одно, так другое...

За окном внизу детскую площадку зеленым островерхим пунктиром обрамляли подросшие топольки и клены. Аида прикипела взглядом к прогалинке в этом пунктире. Одно деревце не принялось, засохло. Ну ничего! Как только появится на свет ее ребенок, она заполнит образовавшуюся прогалинку. Посадит не тополек и не клен, а дубочек. Железной сеточкой прикроет, чтобы никто не сломал. Дуб растет медленно, зато живет долго.

Аида прилегла на тахту.

Незаметно подкралась дремота. Аида закрыла глаза. Белые шелковистые волосы серебристыми прядями рассыпались по щекам...

Насколько хватает глаз — зеленая росистая пойма, красный диск солнца над выгнутой дугой реки, набухшие от дождя желтые осенние деревья. Врезаются в размокшую дорогу окованные ободья колес — сельчане везут на элеватор первое послевоенное зерно. На телегах сидят повязанные черными платками женщины. Лишь на передней — дядька Панас. Свесил с телеги деревяшку. Не хватило ему своих ног, чтобы вернуться с войны домой. Похоронил одну из них под Дрезденом. Вместо нее пристроил деревяшку.

Ехала в район и мать Аиды. Кинула семилетней дочери в полотняную, выкрашенную бузиной торбочку шесть картофелин. Две — на завтрак, две — на обед и две — на ужин. Дала еще щепотку соли в клочке газеты. Аида спрятала ее за пазуху.

Чавкает грязища под латаными-перелатаными ботинками с деревянными подошвами — Аида проходит мимо дворов, заученно выкрикивает:

— Эй, тетя! Выгоняйте скот!

Она погонит коровенок сначала на пойму — подножный корм там хороший, наедятся. Потом — на окраек леса, где они полежат немного, отдохнут. На ветерке ни оводы, ни мухи не будут их кусать. Сама устроится в дупле векового явора. На днях наносила туда сена, гнездышко себе устроила. Разуется, подберет под себя ноги, согреется. Достанет из торбочки две картошины, очистит от кожицы и будет откусывать по маленькому кусочку, подставив снизу ладошку, чтобы ни одна крошка не упала. Может, посчастливится набрести на шампиньоны. Тогда разведет костер. В торбе, спрятанные в железный диск от автомата, лежат кресало и трут, щепотка сухого мха. Щелк-щелк кресалом — сыплются искры...