Роузуотер

Я не столько утрачиваю контроль, сколько он сам выскальзывает, уплывает из рук. Я теряю их всех. Они моментально видят меня. Поначалу из-за шока никто ничего не делает. Они таращатся, я таращусь. В эти несколько секунд я прикидываю, стоит ли бежать. Ближайший ко мне человек вскрикивает, и я слышу замах, свист в воздухе. Удар, и боль распускается бутоном, расходится от виска по всему телу. Я сворачиваюсь, как многоножка, ожидая продолжения.

Продолжения нет. Вместо этого дует сухой, горячий ветер, завывающий волком. Я открываю глаза и не верю тому, что вижу. Я окружен цилиндром огня. Я встаю. С виска стекает кровь, меня шатает.

– Я – свет. Я – пламя. Я – тот, кто сияет. Никто не смеет обижать тех, кого я люблю.

А-атлично. Это галлюцинация.

Лайи взмывает в небо, и какое-то беспламенное завихрение отрывает меня от земли и увлекает за ним. Я вспоминаю, как держался за пузырника, который был у мужа Аминат. Вижу ноги Лайи. Он сгибает и отталкивается ими, как будто плывет. Он босой и обнаженный. То тут, то там на его коже вспыхивает огонь, но это только слабые намеки на благопристойность. Его член свободно болтается. Потом мир переворачивается вверх тормашками, и я теряю Лайи из виду. Я вращаюсь.

Слышу его голос, то нарастающий, то слабеющий:

– Прости, Кааро, но я сжег одежду, которую ты мне одолжил.

Болтанка успокаивается, я медленно планирую вниз и мягко приземляюсь. Я не знаю, где мы и как далеко улетели от дома Клемента. Мы на плоской бетонной крыше. Обнаженный Лайи стоит передо мной и больше не пылает. Я снимаю рубашку и отдаю ему.

– Знаешь, нас арестуют за гомосексуализм, – говорю я.

Он пожимает плечами:

– Спасибо за все спички.

– Спички?

– Я сказал «вещички».

– Правда? А мне послышалось другое.

Порыв ветра чуть не сбивает меня с ног. Здание, должно быть, высокое, потому что других крыш я не вижу. Только облака да синее небо. Искорки игриво вспыхивают на коже Лайи, но гаснут. Крыша безлика, за исключением утыкающейся в небо башенки да спутниковых тарелок, прилепившихся как ракушки. Поначалу я чувствую прилив сил, но это только возбуждение. Я все еще болен.

– Я чувствую себя глупо, когда это спрашиваю, но – ты ангел?

Он смеется:

– Моя сестра рассказала тебе. Это хорошо. Значит, ты ей, должно быть, очень нравишься. Мне говорили, что это семейная тайна.

– Это объясняет и цепь, и огнетушители, и почему тебя не выпускают.

– Э-э, все не так просто. Я согласен на оковы. Иногда я хожу во сне. Иногда я горю во сне. Однажды я уже сжег дом. Это необходимые предосторожности.

– Так что ты такое? – спрашиваю я.

– Я такой же, как ты, Кааро. Я инфицирован инопланетными клетками.

– Аминат говорит, у твоей матери был секс с ангелом.

– Я думаю, у нее был секс с инопланетянином или с кем-то, инфицированным этими клетками. В любом случае я сын своего отца. Я знаю это, потому что сопоставлял наши ДНК. Моя кожа заражена теми же ксеноформами, что растут и размножаются на твоей.

– Я не порождаю огонь, – говорю я.

Он кладет руку мне на плечо. Она горячая, но я не морщусь.

– Ты мог бы. Насколько я вижу, твои ксеноформы выглядят как нейроны, продолговатые нервные клетки. Дело в том, что они могут стать чем угодно. Те, что я ношу в себе, адаптировавшись, стали чрезвычайно катаболичны и, срываясь с меня, сгорают.

– Ты чувствуешь ксеносферу?

– Что?

– Мыслепространство, общее пространство, созданное ксеноформами. Я его так называю.

– Я не знаю, о чем ты, – говорит он. – Давай спустим тебя вниз и отправим домой. Думаю, тебе с твоим кашлем лучше спрятаться от этого ветра.

– Где мы?

– На крыше магазина «Гудхэд».

На какой-то миг мне кажется, что он знает, но это не так. Он принес меня к магазину с практической целью. Мы покупаем ему новую одежду, точнее, я покупаю, пока он прячется. Не из скромности. Это я велю ему не высовываться. Однажды я неделю питался, воруя с полок такого же супермаркета, просто открывал пакеты и ел. Люди таращатся на нас, точнее на Лайи. Мужчины и женщины зачарованы его красотой и его инаковостью. Я замечаю это, но кровь все еще сочится у меня из головы, мне становится плохо. Чувствую жидкость в груди, но даже откашлять ее больше не могу.

– Отвести тебя в больницу, Кааро? – спрашивает Лайи слишком громким голосом.

Все вращается у меня перед глазами. Реальность становится зыбкой.

Передо мной стоит Молара, на этот раз без ее агрессивной сексуальности. Мы в парке, и никаких гудхэдовских стеллажей с консервами по четыре девяносто девять вокруг. Мне хорошо, радостно. Я слышал, что, когда тонешь, одно из последних твоих ощущений – эйфория. Где-то там я тону в выделениях собственного тела, так что все правильно.

– Мы пришли посмотреть, как ты умираешь, – говорит она. Ее лицо лишено выражения, но в голосе слышна улыбка, и осознание успеха витает вокруг нее, словно телесный запах.

– Мы?

– Мы. Я. Знаешь то место в священной книге христиан, Библии, где Бог в разных ситуациях говорит о себе то «мы», то «я»? Так вот, я, мы понимаем это лучше вас.