Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

В подъеме на гору зауросила лошадь. Потом легла и не хотела встать. Еремин сгоряча толкнул ее прикладом. Приклад ударил по оглобле и сломался. Сейчас же доложили командиру. Пришел Орешкин, бросил:

— Выпороть на остановке.

* * *

Архипову не спалось.

Еще вечером, как запер лавку, было не по себе. Он что-то сделал, повернул какой-то роковой рычаг, и вот теперь завертелись невидимые, скрытые колесики и передачи, и оттягивается, оттягивается сильная, опасная пружина. Оттянется и ударит его, Архипова.

Это совершенно неизбежно.

Но томление какое — ждать в неизвестности…

Хозяйка оставила для него чайник. Он вошел, машинально тронул его рукой: горячий. А пить не стал.

Часы за стеной рубили ритмичным стуком — чик-чик, чик-чик..

Закурил, затянулся махоркой, дунул на лампу и, не раздеваясь, как больной, лег на кровать. Было темно, и ярким, серебряно-синим квадратом смотрело окошко на лунный двор, на калитку.

Опять горели мысли, жгли голову, отгоняли сон.

«Пропал я, — думал он, — и никто не заступится. Никто…»

С такой холодной очевидностью это сделалось ясным, — таким безгранично одиноким и заброшенным он себя ощутил, что стало страшно, как человеку, заблудившемуся в тайге.

С ним-то кто? Кто? Здесь — никого.

Там — в сопках — партизаны. Их травят, как и его. Еще дальше, где-то в фантастическом царстве — устроенные люди. Советская Россия. Как далеко до этого царства!.. Полететь бы… Ведь таких, как он, не один. В десятках городов тысячи людей мечтают и томятся по лучшем мире… Почему нельзя улететь? А здесь, в этом городе, в тюрьме, разве не сидят сейчас люди, не думают, что их завтра, может быть, сегодня поведут на горку?

— Много, — жмурил он глаза, — много нас… Почему же? Нет, — внезапно вскочил, — завтра уйду. По тракту, по снегу — замерзнуть лучше…

Вспомнил приятеля, Ваську Канавина, слесаря, расстрелянного недавно, и повторил:

— Замерзнуть лучше. Возьму в лавке рукавицы, шубу… у хозяйки хлеба. Жалко — катанки худые…

Опять лег, опять свернул папиросу, и рдяный уголь язвил темноту.

Поднялся, одел полушубок, шапку и вышел в сени. Открыл дверь — заскрипела. Вольный свет кругом — беги, куда хочешь. Почему стоишь?

И сейчас же у ворот хрустнули шаги.

Синяя тень пала на снег через подворотню.

Архипов скакнул за порог и сунулся за угол.

Калитка визгнула, брякнула кольцом, отворилась. Осиянная блеском луны вынырнула рослая теневая фигура и остановилась в раскрытой калитке.

И уже эта секундная остановка сказала Архипову все, и он, задрожав, прижался к стенке.

А тот, человек или призрак, пошел медленно, осторожно.

Слышно — подходит.

Близко, за углом.

Как часы в комнатушке, стучит под полушубком сердце, только чаще, чаще…

У двери, должно быть, остановился. Слабо пискнула дверь.

Опять молчание.

Косо, безумно, вниз поглядел Архипов. Под ногами куча наколотых дров, тускло светит топор — отдыхает.

Сами потянулись руки, бережно за топорище взяли — выпрямляется Архипов. Топор проснулся — ртуть раскаленную в кровь человеку напил, щеки коснулся, — друг холодный…

Идет.

Подходи, подходи!

Спиной к бревнам — дома, стены помогают!

Тень из-за угла лизнула снег и удлиняется. Вот он, черный человек — рядом. Повернул затылком, на забор уставился…

Должно быть, раньше высоко Архипов топор поднял, потому что теперь человеку в голову без размаху его всей силой грохнул…

Топорище едва удержал…

Крякнул черный и грузно носом в снег плюхнулся…

Растянулся длинно.

С полдвора отбежал Архипов — оглянулся.

Лежит, только пятками подрыгивает…

Улица — направо и налево. Куда желаешь?

Голоса. Вот рядом, из-за крыльца, подходят. Куда?

Скользнул в крыльцо, в темноту. Нащупал дверь отворил.

Жилым теплом пахнуло. Ступил.

Знакомый голос из-за перегородки:

— Кто?

Слабо:

— Я…

Щель осветилась, дверца распахнулась Баландин со свечей. Хмурясь, присматривается. Глаза круглые стали и… палец к губам.

За плечи и в комнатку.

Молчи!

Понял…

* * *

Тусклый рассвет. Всю ночь не спит Михайловка, последняя деревушка перед Логовским. Чернеют избы и белыми крылами свисают с крыш наносы снега. Из синей морозной мглы рассвета кровавыми глазами смотрят окна сборни, освещенные лучиной. Тревожно надрываются собаки, и дребезжит труба сигнала к сбору.

Изба, где ночевал Орешкин, превратилась в штаб. Исчезли и детишки и хозяйка, исчез уют жилого дома. Ежеминутно хлопают дверьми и бегают солдаты в желтых полушубках.

Одетый, в полной амуниции сидит Орешкин за столом и допивает чай.

Он зол и раздражен.

Болит с похмелья голова, всю ночь его кусали блохи и клопы, а староста не выполнил наряда, и вот уж семь часов, а нужных лошадей все нет. Он рано утром вызвал мужика, за деланным испугом, наверное, скрывающего большевистскую личину, и заявил ему, что если в 8 часов не будут готовы кони, он выпорет его. Из донесения знал, что старосту уже пороли.

В комнату вошел озябший прапорщик.

— А лошадей все нет, — пожаловался он.

Орешкин холодно и долго посмотрел…

— Н-ну, хорошо… — и, зловеще: — Идемте. Так? Мать вашу…

Прапорщик почти бежал за ним, стараясь поспевать.

— Вы… так? Ну, покажу!..