Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

Давали книжки читать. Вслух Степану читала. Читала плохо. Словно в листах заборы с оврагами. Письма тоже Степану на родину карябала еле. И здесь, особенно, тихо и вдумчиво Степан сдружился с Аришей и оценил.

Улыбалась. А сердце словно гвоздями утыкано. Ржавыми. Сгаснет Степынька, Степа. Не верилось, что пересилит.

О деревне не думала. Заглушила громом боев. Словно похоронила навеки.

Но Степан поправлялся. Разговаривать стал. Объяснял, что в книжках написано. И тихо гладил широкие косы.

* * *

С Аришей врач санаторский занялся. Об электричестве, правописание. На рояли «Тернацынап» разучила. В серсо играла. В крокет.

Только речь по старому. От деревни кроме и не осталось. А речь поемной травою. Буйная. Колос за колос цепляется.

В санатории дружбу приобрела. За улыбку любили:

— Неутомимая. Прямо спасла комиссара.

— Красавица.

— И вовсе нет. Улыбка вот у нет. Глаза еще.

— Светлая…

И не избыть бы радость Арише, да недаром страх за Степана. Словно сверчок неумолимый пиликал.

Землячка Степана — Симбирская — в подполье вместе работали. ЦК РКП в санаторий лечиться прислал.

У Степана словно земля из-под ног. Словно молния в дверь.

— Нина, да ты ли?

— Степан!

Об Арише как-то забылось.

Она сгасала в улыбке. Сначала взором особенным. И Степан. Давно ли так он любил этот взор?..

У Нины Евгеньевны глаза были с зеленым оттенком и дымились бронзовым пламенем волосы.

Была высокой и строгой. К тому же в меру полна.

Ариша гасла в улыбке. За две недели сдружилась с Ниной Евгеньевной. Та, впрочем, мало ее замечала. Ариша как-то свернулась. Охолодела к занятиям. Взор усекался. Таял между глазами и книгой. Бумага тлела туманным пятном.

И был Арише Степан как в тумане. В дымке Нининых ласк: Это об ней рассказывал он в те два памятных дня: «Мы с ней вместе работали. Вместе были в Сибири. Потом в эмиграции… В Сибири были вдвоем в деревушке. И была как жена. Я не смог за границей. По подложному паспорту после бурлачил на Волге. Она осталась в Париже»…

Нина Евгеньевна не разлучалась со Степаном. Забросала мотками воспоминаний, рассказов. Меж ними, над ними Кремль, Совнарком, Воздвиженка, Смольный, Ильич.

Да разве это Арише понять?..

…Два года в Нарыме. Женой. Горячая. Первая.

Она принесла живые пригоршни легенд о днях революции в Питере, первом восстании, о барикадах в Москве, о ЦК. Он — всю революцию в диких степях. Револьвер и полк. Редкий оборвыш газеты…

Нина в центре. В Смольном. Кремле. Россия — первый конгресс Коминтерна. Съезды. Борьба с мятежами. Наркоминдел.

— Пусть конина. Пусть четверть и меньше четверки хлеба ржаного. Пусть ледяные чернильницы. Вошь. Но — Ленин, Ильич, живой, простой и понятный, рвущий узлы в революции, плавящий пламенем слов камни усталости. — Ленин — такой коренастый и крутолобый, с раскосым взором срезающих глаз. Встанет крепко наземь — руки в карманы. Пиджак срежется наискось. Скулы ширятся, локти откинуты взад. Смотришь с боку — брюки в коленях отдуты. Фундаментален. Ничем такого не сбить…

— А стреляла Каплан… Как под гипнозом. Словно заговоренная.

Неделю назад Степан при Нине Евгеньевне обнял Аришу:

— Товарищ мой боевой. Конь да Ариша. Совсем бы наша, да только не в партии.

И при Нине Евгеньевне поцеловал.

Но в крепости первого за две недели его поцелуя ледок Ариша учуяла. И ничего не сказала.

Степан заметил. Родинка возле губы задрожала с досадой:

— Ревнуешь к Нине Евгеньевне. Мы в подполье вместе работали. И вообще…

Нина Евгеньевна нехорошо улыбнулась:

— Да, Ариша, мы, как бы это сказать…

— Что же, Степа, к коню прировнял, — перебила Ариша, — я за тобою ходила…

Ушла не докончив. С набухшими в горле слезами. И губы туго коробило:

— Свое у них. Земляки. В тюрьме вишь были вместях. В ссылки были. Поди из дворянок.

— А я, хошь, девкой правда к нему. Да ведь когда-нибудь бабой-то быть. Не ножом меня резал. Любил.

— Квиты мы с ним.

Видела — не отдаст его Нина Евгеньевна. В Кремле служила. Ученая.

И всего-то бабы на пару пинков, да любила крепко Ариша. Не хотела и не могла огорчать. Ночами тихая шла тосковать незаметно к реке. Река под окнами здания. Окно Степановой комнаты тлело зеленоватым. У реки стояла подолгу. Или садилась на пень, подпиравший арку ворот. И арка дугообразных ворот казалась ей перекладиной.

Здесь впервые о брате, отце… И о матери. Первой тоской.

* * *

Любила крепко Ариша. Оттого и ушла не сказавшись. Любишь, так не мешай…

До Москвы тридцать верст отшлепала весело. Словно маслом дорога намазана. Солнце эдак Степановой рожей с боку весело катится. Кузнечики словно веселые скрипочки. И дачи точно коты перед сливочным…

Не знала жизни Ариша. Втемяшилось в голову: быть не может того, что Степан за нею не кинется. Ну, месяц еще поварится в ейном котле. Отмякнет от боевой-то засухи. И вспомнит Аришу. Вспомнит и будет разыскивать. И будет снова по старому.

Толчок Ариша задумана дать.

А пока в Москве поработает. Нет знакомых — плевать. Устроится в том лазарете, где лечила Степана.

Но в лазарете не приняли:

— Сокращаем своих.

— Товарищ заведущий…

— Точка.

Встала точка над головою Ариши скалой, чтоб обрушиться через неделю на бирже:

— В каком союзе?