Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.

— У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать! — от оратора, от стола, над которым паутино в высоком углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу в опасливых, в оглядливых.

— Мать чесная! — восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, — от милиционера бы послушал!..

— Говорил я… — понял, да невпопад, один старичок.

— Чо говорил? — окрысился парень, — да тебя, старый, ты туяс…

— Дай ему, Кешка!..

— Клюнь, клюнь его носом!..

— Стану я о дурака нос тупить… — обиженно рассудил Кешка и успокоился.

Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.

Жесткая забота — Ильинский фронт.

— Ревнивая забота — соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова — подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то…

— А, ведь, терпят…

— Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..

Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!

— Пошлем молодняк в подкрепление.

— Эдак што ж… и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?

— А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?

— Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут — вспомнят…

— Лучче своим отдам, чем кровопивцам…

— Правильно, дядя Митрий!

— Рассудил…

— Да здравствует гарнизация!..

* * *

Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.

Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:

— Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.

Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!

Мальчонка на горку салазки приладил — скатиться норовит. Баба у колодца нагнулась — журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют? И сейчас, как при отцах, при дедах — обыкновенная деревня.

В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?

— Стой! — гаркнули голоса.

Замнулись, осели кони. Руки — за уздцы.

— Кто таков?

Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.

— Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..

— Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал…

— В сборне расскажешь. Там узнают!..

Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.

— Ага! — восторгается Баландин, — пришло! Пусть ругают, бьют смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..

И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.

А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:

— Из города хлюст…

— В темную его!..

— Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая…

Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.

Кошкин на гвалт — из двери. Наган в руке.

Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают — лоб в лоб столкнуться со смертью.

Тревожный шум — не шутка в такие времена.

Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.

— Николаха… ты как?

Крякнули на крыльце, рты поразевали.

А задние не понимают, ворчат и лезут.

Кошкин рукой Баландина заслонил:

— Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил…

Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:

— Гляди, кого поймали!

* * *

Была просто волость, сборня. Потом волостная земская управа. Теперь — волостной Совет. А дела решались всегда одинаково. Упорным, разгоряченным перекриком. Долго галдят, пот утирают, шапками об пол брякают. Не вытерпят которые пожиже — уйдут. Обо всем толкуют, а об деле боком, скользком. Задивуется иностранец: чего это люди такой шар перепутанных вопросов без толку катают? А устанут — и решение выйдет: здоровое, мудрое, всех примирившее.

Так и сейчас, о доставке коней на партизанским фронт.

Под боком, за досчатой перегородкой, в клетушке писаря, сидят Баландин, Кошкин и еще один партизан.

— Выручил, Николаха, — охрипло рассказывает Кошкин. Получили порох как раз ко времю…

— Так, браток, изжились, — партизан добавляет, — патроны, скажи, хоть золой набивай!

Увлекается Баландин, радостно вспоминает.

— А я, как выехал из города, по всем лавкам распоряжение — айда порох и свинец в Кайдаровскую волость. Кстати, пушнины там много: приказание правления, говорю, такое. На обмен. В иных местах рады — только с рук бы сбыть, пока милиция не отобрала… И уж потом слышу, как привезли, — в Кайдаровке восстание. Порадовался.

— Ну, как живешь-то? Вспоминаешь нашу политическую ссылку?

Смеется Кошкин. Приятно вспомнить. За чайком бы побалакать — сколько ведь лет не видались. Эх, время, язви его, мало!..