Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

Ой, плыви, плыви, зеленый вечер!
По тропам туманы полегли, —
Задремал, притих закут овечий,
Не тряхнет телега по пыли.
Месяц старый лазит все по хатам,
Между труб соломою блестит.
Ты, трава моя, трава моя не смята,
Неплетеной гривой шелести!
Но придут и скосят все в курганы…
Дней моих кудрявых бахрома,
Как же я один здесь стану
Обходить лесные терема?!
Ой, плыви, плыви, зеленый вечер!
Шевели раскинутым листом!
И мои глаза погаснут словно свечи,
Сложат руки и мои крестом…

Сергей Алимов.

СВАДЬБА

Горячим мёдом налиты ладони
И грудь, как яблоко, туга,
Звенит зелёная дуга,
Нетерпеливо рвутся кони.

Как коршун желтого цыпленка

Тяжёлым камнем из-за туч
Хватает быстро на лету,
Так губят девушку — ребенка.

Когда ж гостей похмелье сломит

И постучит жених к тебе,
Рассыпь в пирующей избе
Овсяный сноп пылающей соломы.

Гори приданое и зарево пылай!

Пускай испугом вспыхнут лица.
В поля широкие умчится
Шальная тройка, стиснув удила.

Плывут в малиновом рассвете

Разливы половодных рек.
Озера стынут в серебре,
Свистит и вьется ветер.

И что тебе за дело,

Что погорит постельное добро?
Дороже дней весенних серебро
И май девического тела.

Горячим мёдом налиты ладони

И грудь, как яблоко, туга.
Звенит зелёная дуга,
Нетерпеливо рвутся кони.

Николай Хориков.

Путешественник БЕРЕСТЯНЫЙ СВИТОК

(Письма из деревни)

На окнах избушки легкий, словно ромашковые бусы, иней.

В окнах — в матовом затуманенном зеркале — сельская улица, избяная солома, соломенно-золотое солнце за прозрачными облаками.

А в солнечной тихости, в свернуто-пушистых, как купавы, облаках, в мягких февральских сугробах, в спокойных гумнах, над которыми, с фарфоровым звоном, вьются голуби, — незримое, и от того еще более прекрасное, очарование весны.

Весны еще нет, в деревне по-прежнему глухие, колдовские ночи, сияющая звездная слава, стеклянные, острые, как пенистый ключ, рассветы, жемчужная цепочка лисьего следа за околицей, но днем — похожая на жемчужную цепочку лисьего следа — капель, тревожное полевое безмолвие, а в сумерки, над безмолвием полей, пышнокосая, ласковая в золотом венце, заря-заряница.

Весны еще нет, но нет и того, что было зимой: радостного спокойствия над книгами, записок на грубой «оберточной» бумаге, вечернего отдыха над лепестковыми углями железной печки, — и колким утром, и ласковым днем, и прекрасно-грустным вечером бродишь по гуменным снегам, слушаешь стеклянно-голубой голубиный рокот, долго смотришь на ромашковые бусы инея, на тихие, тревожно-молчаливые дали.

О, великие зовы скитаний! О, любимые холмы России!

I. «Личность в армяке». — Человечное и человеческое. — Земные плоды.

Деревенской Россией, мужиком, «личностью в армяке» когда-то очень интересовались интеллигенты. Интеллигенты писали умные, талантливые книги, любили, возвращаясь со студенческой вечеринки, душевно побалагурить с извозчиком, напоить чаем — из граненого бокала — приехавшего к дворнику бородача-сродственника, щегольнуть, в промежутке между ломберным столиком и закусочным буфетом, некрасовской цитатой. Летом интеллигенты ехали в деревню, к «земле», любовались пропахшими потом избами (особенно их росписными коньками и прелестной, как в старой церкви, надоконной резьбой), плакали под грустные девичьи песни, а, отпивая из дорожной фляги пахучий, острый коньяк, делились впечатлениями:

— Знаете, я благоговею перед нашим мужиком. Какая сила, какая мощь!

Да, в нашем мужике много от Ильи-Муромца.

— Нет, нельзя, нельзя не любить русского крестьянина…

А крестьянин после отъезда господ «дачников» подсчитывал перепавшие пятаки и гривенники, сообразно количеству гривенников и пятаков вынося свое суждение о влюбленном в него интеллигенте.

— Барин ничего, барин до-обра-ай.