Гриня снял шапку, взглянул на икону, подмигнул мне («креститься не буду»), развязал алый, пышно сияющий на полушубке, пояс и, задымив папиросой, лениво оправил пушистые русые кудри.
— Я за тобой приехал.
— Что такое?
Парень ухмыльнулся. Снова подмигнул.
— Свататься надумал. А тебя вроде как в дружки.
Он поднялся, лукаво взглянул в зеркальце, щелкнул пальцами, подтянул распущенный пояс — пояс колебался в его руках мягко, словно заряница на руках убаюкивающего ветра — и заговорил:
— Верст за десяток от нас, у одного мужика, есть три невесты, три девицы — кружевницы, вот и поедем, выберем…
— Ну, что ж, едем.
Вышли, сели в сани, едем.
Перламутровый ветер веет с полей. Покачивается под ветром расписная дуга. Широко-расписной солнечной дугой убегают холодные равнины. Незабудковым кружевом веет по широкой дуге равнин сияющая поземка. Огромным, невидимым лебедем плывет по снегам белый зимний сон. Молчаливо любуется тихим лебедем хрупкая сказочница в серебряном кокошнике — зима. Мягко, чуть слышно, словно легкая поступь прекрасной сказочницы, звенит серебряная гармоника. — Деревня.
В деревне те же избы в соломенных сарафанах, тот же, в крупных ледяных звездах, колодец, те же беленькие, с тонким кружевным пробором занавески на пушисто-голубых, сияющих окнах.
Вспоминается сказка, похожая на милую скороговорку прялки:
Вот оно, это окошко. Ромашковый иней («любит — не любит»), кружевная занавеска, быстро мелькнувшее девичье лицо.
Гриня задерживает лошадь, выскакивает из саней, играет пышным алым поясом, заламывает, охорашиваясь, высокую барашковую шапку. А на улице серебряно звенит гармоника: пышным поясом завивается тихая, неторопливая песня. А на крыльце ласково кланяется уже наслышанный о сватовстве хитрый, невидимо оценивающий сани и сбрую, чернобородый мужик. Лукаво выглядывает из-за мужицких плеч принаряженная баба.
— В избу, в избу пожалуйте.
В избе потрескивает печка, дымит самовар, за перегородкой — за голубым ситцевым пологом — тихие гусли: девичьи голоса.
И Гриня, и хозяин часто взглядывают на ситцевый полог. А говорят о хозяйстве:
— Ну как, хозяин, с хлебцем-то?
Хозяин, отпивая из чашки, кряхтит:
— Не похвалимся, маловато.
Вздыхает сидящая в углу баба:
— Семейство-то у нас больно велико. Ртов-ту много.
— Лишние, стало-быть, имеются? — деловито обертывается к ней Гриня.
Перебивает хозяин:
— А главно — урожай, урожай больно слаб. Лишнего нет, значит и денег нет. А деньги, милок, нужны нам по ворот. Шибко нуждаемся в деньгах.
Гриня, отставляя чашку, покручивает оттаявшие гусарски-завитые усы.
— Торговать надо, хозяин.
— Нечем нам, батюшка, нечем, — осторожно оглядывается на ситцевый полог баба.
За пологом гусли. В распахнувшемся пологе — девушка. Высока, стройна, но угловата, с испорченным оспой лицом.
— Это старша́я, Настасьюшка, — говорит мужик.
— А вот эта середо́к, — показывает баба на выходящую за ней сестру, — Анюта.
Анюта тиха и бледна. Очевидно, малокровна.
Гриня, любезно здороваясь, хмурится. Девушки, садясь на лавку, кокетливо улыбаются, слушают тихую гармошку за окном. Хозяин все жалуется на хозяйственные дела.
— Засеял немного, семян не было по осени…
Баба подозрительно поглядывает на Гриню. А он, не смотря на уходящих девушек, молчаливо дымит папиросой. И — вдруг оживляется: распахивается наружная дверь, — в двери меховая шубка, шерстяной — с алыми разводами — платок, а в платке, словно розовый камень в перстне, прекрасное, землянично-смуглое личико.
— Вот и младшая, — весело покашливает хозяин.
Глубоко вздыхает о чем-то баба.
— Веруша звать ее.
Девушка снимает пальто, улыбается. Лукавая улыбка, тонкий стан, широко-разбросанные брови, смоляные, темные-темные, волосы. Совсем цыганенок. Красавица.
Гриня, осторожно подталкивая меня, шепчет:
— Заметано, женюсь.
Баба почему-то все вздыхает. Потом, вместе с девушкой уходит.
— Чашечку позвольте, — тянется хозяин.
Гриня, подвигая чашку, улыбается.
— Чашечка-то чашечкой, а вот о деле давай поговорим.
Хозяин, наливая чай, прищуривается.
— Так-с?
— Сватаемся, значит, за младшую…
— За мла-адшую?..
Мужик забирает в широкий обруч руки широкую, как сноп, бороду, покачивает головой:
— Молода она, сямнадцать только стукнуло.
— Не отвиливай, хозяин. Может, просватана, так — говори прямо.
— Нет, слабодна.
— Ну, так отдавай.
Гриня, поднимаясь, охорашивается.
— Рази плох жених?
Мужик смотрит на его шерстяной костюм (алый платочек над сердцем), на тяжелую часовую цепочку, на замшевые, завитые усы.
— Зачем плох?..
Подходя к Грине, оглядывается на ситцевый полог (смолкли гусли за пологом) и шепчет:
— Верунька-то, вишь, того…
Мужик, криво улыбаясь, чешет в затылка.
— С изъянцем, значит.
— Это для нас штука маленькая, — отмахивается Гриня, — мы, так сказать, без предрассудку.
И — переходит на деловой разговор: о приданом. А, взглянув на вышедшую из-за полога девушку, подталкивает меня и весело шепчет:
— Женюсь, страсть пондравилась.