Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6

Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал» Сборник № 6

СТИХИ И ПРОЗА

Борис Губер Осколки

I

Фомин приехал в этот большой незнакомый город с твердой уверенностью, что именно здесь окончатся его мытарства.

Чтобы раздобыть денег на дорогу, ему пришлось спустить все, уцелевшее за долгие месяцы безработицы. Возврата к прежнему уже не могло быть. Но даже это не тревожило его: вместе с распроданным скарбом сгинули последние колебания, и он не сомневался в том, что жизнь начнется заново, похорошему. Да и как могло бы случиться иначе, если Матвей Козырев, старый товарищ и друг, вместе с которым Фомин проработал первые годы революции, занимал в губернии важнейшее, ответственнейшее место?

Словом, Фомин чувствовал себя прекрасно.

Поезд прибыл в город утром, и он, оживленный, бодрый — даром, что ночь прошла без сна — выбрался из вокзала. В воздухе пахло кисловатым паровозным дымом и горячим ситником. Первый молодой снежок запорошил вокзальную площадь, лежал на поднятых верхах извозчичьих пролеток, на крышах ларьков и лавченок. Спокойная, матовая белизна его и главным образом необычайно сытые голуби, ходившие по снегу, еще сильней оживили Фомина. Он решил итти в город пешком (все равно было рано) и, беспечно помахивая своим тощим саквояжиком, зашагал по дощатому тротуару. Автобус, переделанный из грузовика, с веселым рычанием обогнал его и затарахтел по улице мимо жалких окраинных домишек. Что-то древнее, российское, было в этих лачугах, в запахе скотного двора, что исходил от них. И Фомина почему-то обрадовало даже это. Он подумал о том, что много, должно быть, лет придется ему прожить здесь, и улыбаясь устремил блестящие от возбуждения глаза свои поверх низеньких белых крыш вперед — туда, где начинался настоящий город, где возвышались колокольни и беспорядочные груды каменных этажей… А через час, отыскав тут же на окраине дешевые номера, оставив в крохотной рублевой комнатке саквояж, он подходил к учреждению, в котором работал Козырев.

И тут все вдруг внезапно и ужасно переменилось.

Случилось это в несколько секунд и так просто, что Фомин не успел даже опомниться. В пустой, чрезмерно просторной комнате, на страже ответственного кабинета, сидел секретарь. У него было пухлое темножелтое лицо, подпертое твердым воротником военного френча, и в обычное время Фомин, несомненно, оробел бы перед ним. Но сейчас он был слишком опьянен близостью своего счастья и потому, кивнув головой на тщательно закрытую дверь, проговорил скороговоркой, почти небрежно:

— Мне нужно пройти к товарищу Козыреву. Можно?

Сказавши это, он был уже совсем готов итти дальше, к желанному порогу, но секретарь остановил его:

— Товарища Козырева здесь нет.

— То есть как нет? — переспросил Фомин. — Когда же он будет?

— Его нет в городе. Он больше у нас не работает.

Голос у секретаря был громкий, отчетливый, точно он командовал ротой. Фомин прекрасно расслышал его слова. Но понять их толком он не сумел. Привычно робея, он взглянул на секретаря, и непрошенная мысль — почему у него такое странное лицо? — не давала думать о чем-либо другом.

— Как же мне быть? — тихо сказал он.

Секретарь безразлично приподнял брови, вернее, голые желтые припухлости над глазами, на которых полагалось бы быть бровям, и ответил:

— Если у вас важное дело, я могу доложить товарищу Кацен.

«Кто же это такой, Кацен?» — хотел было спросить Фомин и не решился.

— Доложите, пожалуйста, — сказал он еще тише.

Секретарь, слегка прихрамывая, прошел в кабинет. Фомин проводил его меркнущим, испуганным взглядом, увидел великолепно расчищенные голенища сапог, свисающие над ними мешки военных бриджей — и сразу вспомнил, какие у него самого тяжелые и грязные башмаки, какое нищее пальто… Жалкие, просящие слова, которыми он научился говорить в последнее время, роились вокруг него и, проходя в дверь, еще не сознавая, что именно с ним произошло, он ловил их, уже готовый и просить и унижаться.

Ряд высоких окон выстраивался вдоль стены и много света входило через них в комнату, наполняя ее бледным, мутным, сиянием, отсветами уличного снега. Огромный стол, обставленный стульями, за которым, должно быть, происходили заседания, попался на пути. Фомин обошел его и увидел другой стол, поменьше. За ним сидел некто в черной кавказской рубахе с высоким воротом. Свет падал на одну только сторону его лица, голубую от бритья, и черные волосы с этой стороны блестели тускло, как вороненый металл.

— Садитесь, товарищ, — сказал он. — Говорите, в чем у вас дело, только покороче.

Фомин покорно сел в глубокое, неудобное кресло.

— Видите ли, я приехал сюда, — запинаясь начал он, и все пойманные было слова мгновенно вылетели из памяти. — я приехал сюда…

Не решаясь посмотреть в лицо собеседнику, остановив глаза на его глухом вороте, густо уснащенном мелкими пуговичками, Фомин кое-как рассказал о себе — о том, что он уже год ходит без работы и надеется, что здесь…

Спокойный, несколько картавый голос перебил его: