Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6

Прибой жемчужинок. И розы.
Густая ночь. Высокий свод.
Как переливчат звезд полет,
Они, как крупные стрекозы.

Когда шуршит и набегает

Седой и рваный гребешок,
Он камни мелкие сгоняет
Своим прибоем на песок.

А звон гитар! Их мягкий говор!

Их палисандровый уют!
Они рокочут и поют:
— Ночь сделал итальянский повар!

И просто как: берутся горы,

Две-три гитары, блеск воды,
Разливы моря да просторы,
Тепло и месяц из слюды…

Из под каштана на охоту

Тарантул покидает лаз.
Гони покойную дремоту:
Тарантул смотрит в восемь глаз!

Он, черно-красный, полосатый,

Добычу ищет на бегу —
Поет в траве на берегу
Кузнечик шустрый и усатый.

Не стрекотать ему задорно

Своих веселых серенад:
В ночь на охоту вышел в сад
Тарантул, юркий и проворный.

Две капли яда — и травинка

Перевернулась, поплыла,
С луны сверкнула паутинка
И серебром обволокла.

Прощай, трава, роса, лимонный

Свет расцветающей зари!
Ночь, увядая, стала сонной
И почернели фонари.

Кузнечик умер. С ранним жаром

На виноградниках был сбор.
Цепочка золотистых гор
И горизонт легли под паром.

Глаза, как воздух, у южанки.

И на работе прост наряд.
Перебирала итальянка
Продолговатый виноград.

Срывала, пела и мечтала

О том, о чем мечтают все
О нем. О собственной красе.
И чтобы ночь скорей настала.

Цвети и пой! Загар играет.

Палит расплавившийся круг.
Спиной коричневой мелькает
Трехсантиметровый паук.

Он быстро жалит и уходит…

Бежит по жилам крепкий яд,
Мутнеет и тускнеет взгляд,
И тело судорога сводит.

Лишь два старинные напева

Тебя избавят от беды.
Еще не поздно: солнце слева.
Пляши до мрака и звезды!

— Эй, мандолину! Да быстрее!

Играть, чтоб пальцев не видать!
Эй, кавалеры, не дремать!
Мы землю музыкой нагреем!

И заплясала… Треск ладоней.

Трель мандолин. Припев. Прибой.
И танец в бешеном разгоне
Гремит в горах и под горой!

И ошалел, и оборвался

На кручах каменный козел —
Тот танец к исцеленью вел
И тарантеллой назывался.

Ив. Катаев Сердце

(ПОВЕСТЬ)

I

Податливое дерево радует умную руку мастера.

Прилавок готов, плоскости его, вылизанные каленым языком рубанка, сошлись чудеснейшими прямыми углами. Он ждет покраски и полировки. Полки сияют свежей белизной; утренний бледнозолотой луч пересчитал их наискось и зарылся в вороха нежной стружки. Здесь светлее, чем на улице. Кисловатый аромат побелки исходит от стен и потолков. Широкие витрины забрызганы мелом, залеплены газетами, но утро могуче льется сквозь сетку шрифта и затопляет все.

В гулкой сияющей пустоте я шуршу ногами по розовым стружкам, перескакиваю через груды теса. В заднем отделении сам Пузырьков. Он елозит на коленях по полу с желтым складным аршином, меряет тонкие тесины, поминутно доставая из-за уха карандашик, чтобы сделать отметку. Он оглядывается на меня, но не здоровается. На плечах, на картузе и даже на рыжих усах у него опилки.

— Здравствуйте, Пузырьков. Где же все ваши ребята?

Он смотрит в сторону, что-то высчитывая; губы его шевелятся. Что это он?

— Вы что же один, Пузырьков? Где артель?

Пузырьков нагибается над аршином: