Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 7

Трофим остаток водки вылил в чашку, покачал бутылку, вытряхнул из нее последние серебряные капли. Склонившись над столом, он долго смотрел в трещину прогнившего подоконника, потом за один прием допил водку, передернулся всем лицом, поднес огурец к носу и стал нюхать шумно, затягиваясь до отказу в легких. Вукол поглядел на него и отвернулся в сторону. Он, как и прежде, остановил внимание на календарной стенке, на коне с всадником и, сам не зная почему, подумал: «Лошадь несется по густой траве, но почему же нет следа? Такая лошадь… пробежит по лугу, — сколько она помнет, наделает убытку!» Потом, посмотрев на Трофима, на его лохматую голову и красное опухшее лицо, сказал:

— Трофим, попил — и хватит. Ложись. А то опять забредешь куда с пьяной головы…

— Я н-не пьян. Я все з-знаю… — бормотал Трофим, подняв указательный палец и чертя им в воздухе. Я-я все понимаю, что вы говорили. Я слушал, не спал. Я слышал, ты меня червем называл, перед Антипом. По-всякому называл! За что?! — он ударил по углу стола ладонью.

— Тебя не так надо называть, если у тебя голова слов не принимает.

— Скажи!

— Тебе только жить, а ты уже вором был… Вот что! Тьфу!..

Трофим на минуту задумался, закатывая зрачки глаз в правую сторону, видя перед собой мутную пыль и голубые радужные пятна; потом, задыхаясь, ударил по столу, вскочил, размахивая кулаками:

— Смеешь… ты мне говорить? С-праш-иваю?

Он ударил Вукола в грудь. Старик упал навзничь, ударившись головой о кут. Табуретка с дребезгом отлетела в угол. Вбежавшая из сеней Арина, расставив руки, не знала, что делать. Вукол, одной рукой держался за лоб, другой шарил отброшенный картуз, тяжело переводя захлеснувшее дыхание. Трофим стоял посередине избы, широко раскорячив едва стоявшие ноги.

— Я… в-вор! — кричал он, потрясая волосатыми надувшимися кулаками.

Арина тащила его на лавку.

— Трушка! Вор! Вор! — кричал старик, проваливаясь спиной в сенцы. — Ответишь ты… Вор!

— За что ты его, подлец?! — заголосила Арина. — Он работает на тебя, как лошадь, а ты его избил!

— Знаю, за что! — Трофим наклонил недержавшуюся голову на грудь. — Бог у него никто. Трушка — вор и червь. Работает он больше на людей… — и он развел руками, — я его без всяких прений…

— Ну да, вор, — сказала Арина, — вся округа знает, что ты острожник. Посмотри на себя, — на кого похож? Морда!

Трофим бросился на Арину, но она толкнула его от себя, и он упал между столом и лавкой. Напрягая последние силы, наполняя избу грохотом, он застучал кулаками, смахнув со стола блюдо, бутылку. Все полетело со звоном.

— Погубить хотите? — кричал он. — Губите! Нет! сначала всех порежу. По-режу! Мне все равно! — и он с мелким треском разодрал на себе рубаху и, повалившись на стол, заплакал, весь дрожа. — Дай ножик! Ножик дай! Я себя зарежу! Дай ножик!..

Арина взяла с окна длинный, каким режут свиней, ножик, снесла его в чулан и опустила в ведро с водой. Потом, обняв притолоку чулана, она простояла до тех пор, пока пьяный заснул. Руки его свисли беспомощно, голова лежала на краю стола, закатившиеся глаза жутко белели, и он храпел, точно перед смертью.

Арина побледнела.

6

Вукол весь трясся и не владел собой. Точно круговая овца, он раза два обошел поломанную, без колес, телегу, потом решительно надумал пойти к председателю и пожаловаться. Но, взойдя в сарай и увидав в углу недоделанную дверь к закуте, он сейчас же одумался и, чтобы забыть боль и обиду, принялся за работу. До самого вечера в сарае, увязая в крепком дереве, хрипела пила и глухо стучал топор.

Сквозь листву в ворота упали оранжевые потемки. Вукол посмотрел на холмистое поле, медленно выгнул спину, стряхнул с коленей прилипшие к порыжевшим молескиновым шароварам щепки, проворно вонзил топор в бревно и вышел на луг. Под липой, с широкими лапами сучьев, он сел на седой от времени пень, не сразу, а пытливо оглядываясь по сторонам, и старчески, хрипло и глухо всем нутром скашливая. В левой руке он держал пропахнувший и изъеденный потом картуз; правую круто откинул на затылок, куделя в раздумье зеленовато-серебристые волосы. Но тотчас же, вздрогнув пушистыми стоячими бровями, он засверкал водянистыми глазками и оживился: над ним нависали розово-желтые мягкие пятна — липовые листья. Впереди широко открывались пышные, просторные зеленя. Они в этом году были необыкновенные: уже недели три на них пасутся лошади, телята, и они ничуть не выбиты, а с каждым днем становятся мохнатей и плотней.

На краю земли догорал день. В прохладной предосенней тишине, большим и ярким цветом подсолнуха дрожало расплюснутое пламя солнца. Оно скоро померкло. На небосклоне остался палево-багровый отблеск, по серебряным зеленям легла легкая, светло-золотая тень. С полей темно поднялись грачи и галки: с тревожным криком птицы потянулись длинной ватагой и комьями падали в чахлую березовую рощу.