Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 7

Отказаться, — значило прослыть трусом. Конечно, и с жаканом можно при счастьи отлично убить, но… Всякое время имеет свою технику и своего артиста. Будь теперь господствующим орудием борьбы с медведями рогатина и я на высоте искусства с ней обращаться, то это было бы совершенно не страшно: гибнут неискусные; артисты гибнут случайно. Теперь время штуцера с экспрессными ужасно разрушительными пулями, а с жаканом идут кустари; я не в эпохе, я не первый — вот что обидно: ни первый со штуцером, ни последний с рогатиной, середка на половине…

— Нельзя ли, — сказал я — посмотреть охоту на первого, а самому выходить на второго?

— Можно, — ответил Крестный, — но, может быть, второго не будет: подшумим — и уйдет. Кто же будет описывать нашу охоту? И потом, какой же это материал, если быть только свидетелем, — вам самому будет обидно.

Я согласился. Крестный предложил Греку отдать мне без жребия первый выстрел на первой берлоге. Превосходный товарищ без колебания ответил согласием.

Мы спали всего два, три часа. Великий дипломат и политик в медвежьих делах, наш Крестный только в самый последний момент, когда все было собрано и уже лошади готовы, приступил к объяснению неясного пункта договора с окладчиком: мы даем или по шестьдесят рублей за берлогу или по девять рублей за пуд с убитого; в случае, если мы упускаем медведя, платим шестьдесят. Но мы несогласны одну берлогу на вес, другую на штуку.

Павел крепко задумался о шкуре неубитого медведя. И когда наконец он сказал твердо: «все на вес», Крестный очень обрадовался, — это значило, что медведи были не шуточные.

Перед самым отъездом Павел потребовал от нас четвертую подводу.

— Для кого?

Павел внимательно посмотрел на Крестного, и тот понял и велел поскорее подводу найти. Вслух сказать было нельзя: подвода была для будущего покойного медведя, в которого стрелять буду я.

Потом фотограф стал требовать лестницу, и так настойчиво, что мы наконец поняли: она ему была нужна. Лестница скоро явилась вместе с четвертой подводой. На долю фотографа выпало великое счастье. Редко я видел такое сияние дня весны света. Таежный лес был пронизан золотыми лучами, везде следы рыси, лисиц, зайцев, белок, куропаток, тетеревов, глухарей. Глаза разбегались. И как особенно, невыразимо прекрасно пахло снегом на солнце!

Дорогой назывался след чьих-то саней в глубоком снегу. Сани наши и без разводов постоянно застревали между деревьями. Задетые дугой нависшие глыбы снега рушились на голову. Фотограф перед каждой аркой кричал нам сзади. Мы останавливались. Он снимал, а Крестный потихоньку ворчал:

— Опять представление, опять Мейерхольд!

Лес был очень серьезный. Ни одной дорожки, ни одной тропинки, и если лыжница, то было всем нашим возчикам хорошо известно: кто, куда и зачем тут прошел. Так мало-помалу явилась и наша лыжница; все перед ней остановилось: это был след окладчика к первой берлоге. Мы встали, скинули тулупы в сани, наладили лыжи. Крестный и Грек привели в готовность свои штуцера. Я вынул из футляра щегольское бекасиное ружье; сердце мое тут екнуло: с таким ружьем на медведя, и выстрел мой непременно. Маэстро распоряжается:

— Поверните голову к солнцу, лица не видно, сдвиньте шапку!

Крестный шепнул мне:

— На него никакого внимания, идите за окладчиком. А я запрещу всем говорить.

Исчезла вся красота сияющего лазурью и золотом северного леса. Не до того! Мысль — только чтобы не задеть лыжей сучка, отлетающего на морозе с треском. Верста показалась за десять. И вот наконец мы перешли магический круг оклада. Павел, не останавливаясь, рукой и бородой показывает на север, в чащу. Там спит медведь. Может быть, от него теперь мы в несколько десятков шагов, и цель наша обойти чащу и на чистом месте оказаться против чела. Вот когда, как самое желанное, стала мечта, что в последний момент все сложится как-нибудь так, что сегодня я не буду стрелять и только посмотрю, а завтра, конечно, с радостью… Вернулись мучительные минуты далеких гимназических времен, когда вынимаешь билет на экзамене, а из головы все вылетело, ничего не помнишь и совершенно серьезно, по-настоящему молишься: да минует меня чаша сия… Еще мне было теперь все, как ответ за свои бесчисленные охотничьи рассказы. Что если вдруг окажется: я только бумажный охотник и держусь на обмане. Да еще и так выходило, — если я обман как охотник, то непременно обман как писатель.

Вот показалась поляна с редкими елками. Окладчик остановился и показал.

Дело его кончено. Теперь, если зверь выскочит и уйдет, я плачу ему за берлогу. Он достиг своего. Я выступаю. Он отходит назад. Я продвигаюсь, куда мне показано. Крестный слева меня обгоняет. Грек справа. Впереди группа елочек, между ними виднеется выворотень, под ним в сугробе темнеет дырка величиной в шапку — и это значит чело.