Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

– Господа, вот кто у нас самый честный человек в классе. Ведь это мы все придумали, Максик, Фуф и я, никакого дневника Фуф не писала, мы сочинили его сами; мы разыграли вас, чтобы узнать, кто честно откажется слушать украденный дневник, и честной оказалась одна Лелька Лодыженская.

– Неправда, – говорила я, освобождаясь от Кичкиных объятий, – Таня Кормилицына тоже не стала слушать вашу ерунду, а потом, ведь в классе нет Лиды Дрейер, она в лазарете, нет Тани Трескиной.

Вера Куртенэр тоже подошла ко мне.

– Я знала, что ты так поступишь, – сказала она и добавила, обращаясь к Высоцкой: – Вот видишь, Максик, я оказалась права.

Остальные девочки были как-то озадачены. Оля Гиппиус и еще несколько тихеньких вообще ничего не поняли, так что эксперимент не удался. Сейдлер обиделась и сказала: «Мы не куклы, чтобы в нас играть». А Белка, как всегда, молчала.

Дни проходили. Лида вышла из лазарета. Гулять стало веселее, выпал снежок. Братья-разбойники опять носились вместе и придумывали все новые шалости. Кому-то пришло в голову, что разбойники должны выглядеть по-мальчишески и кос не носить. Короткие волосы были у Высоцкой, Кичеевой и у меня. Сейдлер не задумываясь решила отрезать свои толстенные косы. Вера Куртенэр тоже, а Белка и подавно – косичка у нее была тоненькая. Решили в этот же день удрать с прогулки и в коридорчике между классом и маленькой комнаткой проделать эту операцию. Причем нужно еще было покороче постричь волосы у меня и Высоцкой, у Кички стрижка была короткая. Так как дел предстояло много, решили удрать с самого начала. Ирине Высоцкой примкнуть к нам не удалось, она была дежурной по классу, а одной из скучнейших обязанностей дежурных была ходить на прогулки с классухой. Вот мы уже в коридорчике, Кичка, как парикмахер, щелкает ножницами, а Сейдлер распускает свои косы.

– Эх, жаль, ножницы одни, – говорит Фуф, – а то я бы пока подстригла Белку.

Несколько минут, и чудные каштановые волосы лежат на полу. Сейдлер лихо встряхнула стриженой головой. Потом поглядела на волосы, видно, ей стало жалко их, и она собрала их в бумагу: «Это для мамы, может, она захочет сохранить на память».

– Ты отдохни, Кичка, а я постригу Белку, а потом ты меня, – сказала Фуф.

Белкину косичку остричь недолго. Фуф еще стоит наклонившись, а Белка решила, что все уже кончено, и как тряхнет головой – и прямо затылком угодила в рот Куртенэр. Звякнули упавшие ножницы, плачут обе: у Веры весь рот в крови, у Белки кровь на затылке. Что делать? Кичка и я ведем обеих в лазарет. Белке выстригают затылок, там оказывается ранка, ей сделали перевязку, а у Веры разбита губа и искривлен передний зуб.

Евгения Петровна идет с пострадавшими и с нами к Алисе. Картину мы застаем такую. Сейдлер стоит посреди класса, гордо подняв стриженую голову, а Алиса наступает на нее, размахивая руками. Когда открылась дверь и в класс вошла процессия с ранеными и с Евгенией Петровной в белом халате, Алиса вообще потеряла дар речи. Потом собралась с силами, вздохнула и сказала:

– Я должна все это доложить Ольге Анатольевне.

И вот началась расплата сразу за все прегрешения. Ольга Анатольевна пришла к нам в класс. Больше всего ее возмутило само название «братья-разбойники».

– И это в стенах института! – говорила она, высоко поднимая палец. Потом, крепко сжимая сложенные руки и слегка потрясая ими, добавила: – Всех вас исключу немедленно.

Стало очень жутко. В дальнейшем мне приходилось не раз слышать эту фразу, и, конечно, такого впечатления, как в первый раз, она на меня уже не производила.

Кончилось тем, что все пять человек, участвовавшие в стрижке, были на Рождество оставлены без каникул.

Высоцкая сама созналась, что она тоже принадлежала к братьям-разбойникам, но Алиса сразу вступилась за нее и сказала, что она всю прогулку проходила с ней и в стрижке не участвовала. Гжа ограничилась по отношению к Высоцкой строгим внушением и снижением отметки за поведение. Конечно, это наказание сразу ввергло нас в уныние. Лишиться поездки домой на целые две недели! Обычно незадолго до каникул чья-то рука неизменно выводила на классной доске после занятий цифру дней, оставшихся до роспуска воспитанниц. Стали мелькать цифры – 20,18,13, но нас они уже не радовали.

Я написала маме, в ответ получила очень грустное письмо. «Очевидно, тебе не хочется домой и не нужны родные, любящие тебя», – писала она.

Все-таки как в детстве и юности много эгоизма, легкомыслия и как мало чувства любви и признательности к близким! Конечно, не во всех, но во многих. Да, мы переживали тяжесть наказания, но не так, чтобы это сдавило нас и не дало бы возможности веселиться и развлекаться. Нет, мы продолжали пошаливать и лодырничать. Самый тяжелый день был 22 декабря, когда после уроков начали приезжать родители за девочками. Мы сидели грустные, но никто не плакал, крепились.

Ужинать пошли как-то непривычно, осталось от всего института человек 18, были и большие девочки, мы, седьмушки, были самые маленькие, приготовишек не было.