Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

Я обычно забегала пообедать, если вечером нужно было работать. Но расставаться не хотелось, его рука крепко держала меня. Я придумала зайти домой ненадолго и сказать, что я иду в театр, таким образом, еще часа четыре мы могли быть вместе. Когда я вышла из дома, он ждал меня у самой двери. Мы пошли на Сретенку. На углу извозчик услужливо распахнул полость у санок:

– Пожалте.

– Поедем, – предложил Сергей Иванович.

– Поедем, – согласилась я.

– Куда везти? – спросил извозчик, застегивая полость.

– Куда хотите, поезжайте прямо.

Извозчик понимающе хмыкнул и больше вопросов не задавал.

– Так лучше, правда? – сказал Сергей Иванович.

Мы ездили на извозчиках, ходили пешком, и время опять пролетело незаметно. Мы много говорили. О чем? Ни о чем. Ни о будущем, ни о прошлом. Говорили только о настоящем. С подробностями вспоминали, как встретились первый раз, дальнейшие встречи, все надежды и разочарования. Сергей Иванович признался, что, когда Горностаев произнес свою фразу: «Прошу любить и жаловать», он тут же подумал: «Да, я очень хочу, чтобы эти милые глазки меня любили и жаловали».

Потом я показалась ему легкомысленной.

– Мне очень нравились высказываемые вами убеждения, нравилось, как вы держите себя, просто и с достоинством, и очень не нравилось, что около вас постоянно вертелись одни и те же мальчишки. Потом я понял, что вы относитесь ко мне не так, как к ним. Я это чувствовал и радовался, но мне все время казалось, что у вас не настоящее, так, очередное увлечение. И в дороге, и в Курске я думал о вас и решил, что первый раз встретил девушку, которую я хотел бы назвать своей женой. Но когда увидел вас опять, мне показалось, что вы не так относитесь ко мне, я просто вам нравлюсь. Об этом я и написал в своем стихотворении. Ваш ответ подтвердил мои сомнения. Стихотворение мне понравилось по форме и убило меня своим содержанием. «Боится он красивой лжи».

– А почему вы не обратили внимания на другую фразу? «Лишь веер, сломанный украдкой, про то сумел бы рассказать, о чем так радостно, так сладко, так хорошо порой молчать». – Я тоже призналась, как, получив его стихотворение, не спала всю ночь и пришла к определенному решению.

– К какому? – спросил он. В это время мы проезжали по Сретенке.

– Давайте пойдем пешком, я не хочу подъезжать к дому на извозчике.

Мы пошли пешком.

– К какому решению? – переспросил он.

– Я отвечу на этот вопрос в нашем подъезде – там, как всегда, лампочка не горит.

Он прижал к себе мою руку и зашагал громадными шагами, так что я подбегала, чтобы поспеть за ним. И вот мы в подъезде. Он крепко держит мои руки и опять повторяет:

– К какому решению?

– Наклонитесь, я скажу вам на ухо.

Он наклоняет голову.

– Я решила, что, как бы вы ко мне ни относились, я люблю вас и скажу вам об этом.

На другой день я почему-то заболела, от избытка ли чувств, или простудилась, проведя восемь часов на февральском воздухе и промокнув от непрерывно падающего снега. Температура повысилась, и на работу я не пошла. Я знала, что после занятий он придет ко мне. Предупредила маму и Ташу и первый раз заговорила с ними о Сергее Ивановиче. Мама захлопотала, что я покрыта очень старым одеялом, и предложила сверху постелить пикейное.

– Ну нет, – возмутилась Таша, – кто же в феврале месяце покрывается пикейным, пойду и куплю тебе новое одеяло.

Таша ходила недолго. На Сретенке магазинов много. Она принесла шерстяное, серое, простое одеяло. Я была очень довольна, а мама сказала:

– Оно солдатское.

– Не все ли равно, – возразила Таша, – важно, что теплое, не в заплатках.

Это одеяло жило у нас долго, и его прозвали «жениховским».

Время подвигалось к четырем часам. Я лежала и волновалась: как он придет, как понравится Таше и маме, что они о нем скажут? Он появился в начале пятого. Все обошлось благополучно. Друг другу они понравились. Таша со всеми умела установить легкие и шутливые отношения, а я лежала под новым солдатским одеялом, чихала, кашляла и чувствовала, что счастливее меня нет человека на земле. <…>

Когда я пишу о разных периодах своей жизни, мне кажется, что передо мной вдруг приоткрывается дверь в прошлое и я вхожу туда. Я вижу все так ясно, как будто нахожусь там, я замечаю все подробности, любуюсь красками, ощущаю все запахи… <…> И так же ясно вижу старый дом в Даевом переулке, две потертые каменные ступеньки перед убогой входной дверью, за которой сразу начиналась темная, узкая лестница с такими же изъеденными временем ступенями. Там тоже были радость и счастье, несмотря на полное отсутствие комфорта в современном понимании. Несмотря на то что два наших узеньких окошка выходили в пыльный двор без единого кустика, без единой веточки, а с подвального этажа вырывались клубы пара, так что иногда приходилось закрывать окна. Под нами помещалась частная прачечная Ивана Ивановича, фамилию не помню, помню только его блестящую лысину и едкий запах щелочных паров. <…>