Роза

Я смотрела, как мать наливает суп в банку, и думала о Светлане. Что она делает там, в тубдиспансере? Играет в карты с мужиками? Замусоленные карты ложатся на синее больничное покрывало. И Светлана, как всегда, мухлюет. Они играют на червончики: темные монеты стопкой сложены на больничной тумбочке. Рядом стоит тяжелая хрустальная пепельница с отколотым уголком, граненый стакан с остатками заварки и пустые бластеры от таблеток. Она одна среди мужчин, и каждый старается ей угодить и сделать комплимент. Светлана заливисто смеется, и на ее темных щеках появляется румянец. Она любила проводить время в мужской компании, любила внимание и наглые комплименты. Ее будоражил грубый флирт, сама она любила лукаво поддеть какого-нибудь мужика и развязно усесться к нему на колени. Все это не значило, что с этим мужчиной она хочет разделить время своей жизни, часто это не значило и того, что она хочет иметь с ним секс. Такое поведение, скорее, было нормой ее общения, и если вчера она сидела на коленях у беспалого худого мужчины в голубой пижаме, то завтра она высокомерно могла отвергнуть его ухаживания и обратить внимание на его тихого соседа – того, кто не участвует в карточных играх и просто читает газету на больничной койке. Ей нравилась эта игра, она возбуждала и занимала ее. В этой игре важен был не результат – секс или отношения, – а сам момент, в котором она ощущала свою власть и владела вниманием окружающих.

Перед тем как забраться на гору, мы заходили в киоск на остановке, чтобы купить для Светланы спички и пачку черного «Петра». У тубдиспансера на лавочках сидели мужчины и женщины. Все они были одеты в старые полосатые пижамы с серыми штампами тубдиспансера на лацканах. Люди курили и тихо переговаривались. Некоторые мужчины сидели в одних больничных трико и можно было рассмотреть голубые татуировки на их руках и груди. Все они, как один, были худощавы, и кожа их темнела как теплая земля.

Чуть поодаль, у корпуса психиатрической больницы, пациенты ходили по кругу, за ними присматривали санитары в белых халатах и больничных тапочках. До этого я бывала в психиатричке, мать моей подруги работала там медсестрой. Мы заходили к ней, когда подруга, забыв ключи, захлопывала дверь. Мы стояли у подъезда психушки, звонили в коричневый звонок, и в железной двери открывалось маленькое окошко, из которого выглядывала санитарка. Она сразу узнавала мою подругу и закрывала окошко на щеколду. Через пару минут к нам спускалась мать подруги, отдавала нам ключи и несколько леденцов из столовой. Сегодня, говорила она, давали барбарис, но нянечка приберегла лимонные. В пакете она передавала майонез в больничной таре и пару котлет, завернутых в вощеную бумагу. Мы брали ключи, конфеты и шли к подруге домой смотреть MTV, готовить помидорный салат с майонезом и есть больничные котлеты. Котлеты были хлебные и прилипали к небу. В их вкусе было что-то казенное и одновременно сладкое. Я любила эти котлеты.

Мы подходили к тубдиспансеру и смотрели в решетчатые окна, на подоконнике одного из них сидела Светлана, она курила и ждала нас. Мать махала ей рукой, и Светлана, кивнув, исчезала в темноте палаты, а через несколько минут выходила из подъезда диспансера. С собой она несла цветной пластиковый пакет, в котором гремели скопившиеся за несколько дней банки из-под супа. Светлана шла к нам и поочередно здоровалась со всеми, кто сидел на скамейках. Она делала это так, словно те, кого она видела, не встречались ей в очереди в процедурный кабинет и после завтрака не играли с ней в карты, обсуждая сладкую манку и соленый больничный сыр. Я смотрела на нее в окружении других пациентов, и меня поражал масштаб мира, который разворачивался здесь, за решетчатыми окнами и железными дверями. Здесь люди проживали жизнь так, словно кроме этого места не было никакого другого. Они в этой тесноте и строгом режиме полностью отдавались друг другу и наполняли скудные часы между полдником и вечерней капельницей интенсивным переживанием бытия вместе. Они влюблялись и ревновали, делили сигареты и ненавидели медсестер, строили козни и сплетничали. И этого пятиэтажного здания коридорного типа – бывшего общежития для строителей, которое в конце восьмидесятых стало роддомом, а после распада СССР его отвели тубдиспансеру и психиатрической больнице, – им было достаточно, чтобы чувствовать себя живыми. Посетители были гостями этого мира, они приносили новости из дома, еду, сигареты и чистую одежду. Мы питали этот мир, как маленькие ручейки питают большую медленную реку. Когда мы впервые попали сюда, мать сказала, что здесь я родилась. Отсюда меня вынесли декабрьским вечером в сибирскую темноту. Здесь я впервые вдохнула и коснулась губами окровавленной материной груди. На втором этаже мать лежала: однажды ей принесли несколько записок, в которых поздравляли ее с рождением девочки и предлагали назвать меня Натальей или Татьяной, но мать назвала меня Оксаной.