Роза Галилеи

— Их всегда дают, перед каждой операцией. Это абсолютно необходимо, без антибиотиков слишком высок риск инфекции в костях. Реакция случается. Поверь, я сделал все, что мог. Как только мы заметили, что он не кровит, я сразу смерил давление, а когда увидел, что давления нет, тут же начал вспрыскивать адреналин.

— Почему, Давид, почему?! Разве люди умирают из-за перелома ноги?

— Анафилактический шок. Я сделал все, что было в человеческих силах.

— Ты должен был его спасти. Должен.

— Я пытался, но я врач, а не Бог. Веред, есть точный протокол, мы все знаем, что и как делать в случае шока и остановки сердца. Я там был не один, мы все пытались спасти его всеми средствами. Последнее, что мне нужно было, это чтобы он скончался у меня на руках. — Меня трясло, он крепко прижал меня к себе. — Веред, душа моя, поверь, тут ничего от врачей не зависело. Все оказалось бесполезно. Пяти минут гипоксии достаточно, чтобы мозг погиб. Мы оказались бессильны, не успели. Я тут, я с тобой, я всегда буду с тобой, я твой муж. Веред, ради тебя и ребенка я сделаю все, что смогу. Все.

Его голос и объятия были единственным, что держало меня, не позволяло сойти с ума. Ури было не вернуть, а Давид был тут, со мной.

Тамар потом ходила по поселку и рассказывала людям обо мне и об Ури. Эта завистливая, обиженная мужем, горькая, как полынь, женщина открыто обвиняла Давида. Но назначенная медицинская комиссия положила конец вздорным слухам. Я рассказываю тебе всю эту историю для того, чтобы ты знал: комиссия однозначно постановила, что доктор Амит точно следовал протоколу ACLS. Комиссия предположила, что, по всей вероятности, причиной несчастья был анафилактический шок. К сожалению, окончательно установить причину шока оказалось невозможно, так как из-за царившей во время реанимации суматохи и из-за того, что второй анестезиолог был занят на другой операции и не смог присоединиться к реанимационным усилиям, кровь пациента не была взята на гистамин и гепариназу.

Я ничего не понимаю в гистамине, гепариназе и возможных причинах шока. Для меня все эти слова значат только одно: даже самый лучший анестезиолог — всего лишь человек, а не Бог. Никто не застрахован от несчастного случая или оплошности. Человек невиновен, пока не доказано противное. Бессмысленно думать о том, что именно произошло в операционной.

Тогда у меня остался только Давид. Потом у нас появился ты, моя любовь с перламутровыми глазами. Давид тоже полюбил тебя с первой минуты и с самого начала признал собственным сыном. Он действительно сделал ради нас с тобой все, что мог.

Вот так растасовалась наша колода любви, боли и тоски. Каждый раз, когда я слышу по радио хриплый голос Шломо Арци, у меня к горлу подкатывает спазм. Я не могла назвать тебя Ури, поэтому я назвала тебя Шломо. Кто знает, остался бы Ури со мной? Он не был из того теста, из которого лепятся отцы семейств. Зато таким был и остается Давид. Но я благодарна Ури за то, что он подарил нам тебя.

После твоего рождения мне стало некогда пестовать Ромео и Джульетту. Вместе с Давидом мы выкорчевали капризные розовые кусты. На их месте у нас вырос упорный и неприхотливый кактус-опунция, с невзрачными цветами, зато с сочными, сладкими плодами в колючих шкурках.

Фонарщик

— А где же тот ясный огонь? Почему не горит?

Сто лет подпираю я небо ночное плечом…
— Фонарщик был должен зажечь, да, наверно, спит,
Фонарщик-то спит, моя радость, а я ни при чем.

Булат Окуджава

Мальчик терпеливо ждал, пока соседи заснут, а чтобы самому не провалиться в дрему, обдумывал предстоящий побег.

Когда наступило Великое Осмысление, ему было всего пять с половиной, и родители велели скрывать, что он уже научился читать. Кроме этого, в нем не было ничего плохого, обычный легкомысленный дурачок, даже не осознающий своего тогдашнего счастья: капризничал за едой, рыдал из-за сломанной машинки или лопнувшего мяча, не слушался родителей, ссорился со старшей сестрой. Правда, ему и сейчас досаждают всякие мелочи, например выбитый зуб, но это трудно забыть, когда язык все время натыкается на распухшую десну. Но мама, папа, старшая сестра, любимая собака, игры, книжки и мягкая, чистая постель, все это было очень давно. Восемь лет и три месяца назад. Считать можно, цифры не запретили. От бессмысленных и невыносимых воспоминаний о прежнем, теплом и добром мире, о том, куда делись мамины руки и папин голос, спасает повторение доверенных ему текстов. Из прежней жизни у него остались только тексты.