Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы

— Что лишний раз подтверждает, — вмешался в разговор Роберт, — что главное — это среда. Ну и конечно, наследственность.

— Все-таки мне очень интересно, о чем она думает.

— Может быть, она и не думает вовсе, — заметила Тереза.

Меня рассмешило подобное предположение, но я продолжал размышлять об этой странной девушке.

Как раз в этот период ко мне пришло полное, почти убийственное осознание моего положения. До аварии я всегда был физически здоровым, спортивным человеком, и меня раздражало все, связанное с болезнями и уродством. Я, разумеется, был способен на жалость, но к ней всегда примешивалось какое-то брезгливое чувство.

И вот теперь я сам стал объектом жалости и отвращения. Прикованный к койке инвалид, с изуродованными ногами, прикрытыми пледом.

Внутренне сжавшись, я всей кожей, всеми чувствами ожидал реакции окружающих на мое состояние. Какой бы ни была эта реакция, она всегда причиняла мне боль. Добрый, сострадательный взгляд был для меня ужасен, но не менее ужасным было и тактичное притворство, когда посетитель старался показать, что все нормально и он ничего необычного не заметил. Если бы не железная воля Терезы, я закрылся бы в своей комнате и никого не видел. Противостоять Терезе, если она приняла определенное решение, было нелегко. Она твердо решила, что я не должен стать затворником, и сумела внушить мне, даже не прибегая к излишним словам, что, закрывшись в своей комнате и превратив себя в некую таинственную персону, я просто-напросто привлеку к себе внимание и это будет саморекламой. Я понимал, что она на самом деле затеяла и зачем, но тем не менее подчинился. С мрачной решимостью я вознамерился доказать Терезе, что смогу все вынести, чего бы мне это ни стоило! Сострадание, сверхдоброту в голосе; старание добросовестно избегать в разговоре всякого упоминания об авариях, несчастных случаях и болезнях; попытки делать вид, что я такой, как другие люди, — все я переносил с каменным лицом.

Поведение престарелых леди из замка не вызывало у меня особого замешательства. Леди Сент-Лу избрала тактику «не замечать» моего несчастья. Леди Трессилиан, женщина с мягким материнским сердцем, старалась не выказать переполняющего ее сострадания, довольно настойчиво переводила разговор на недавно вышедшие издания, интересовалась, не делал ли я обзоров или рецензий. А участие ко мне миссис Бигэм Чартерис, дамы более прямолинейной, проявлялось лишь в том, что она слишком явно останавливала себя, когда речь заходила об активных и кровавых видах спорта (бедняжка не могла себе позволить даже упомянуть охоту или гончих).

Но Изабелла меня удивила: девушка вела себя совершенно естественно. Она посмотрела на меня, явно торопясь отвести взгляд. Посмотрела так, будто ее сознание просто зарегистрировало меня наряду с другими людьми, находившимися в комнате, и стоявшей там мебелью: «один мужчина, возраст — за тридцать, калека» — словно я — один из предметов в описи вещей, не имеющих к ней никакого отношения.

Зафиксировав меня таким образом, покончила со мной, взгляд Изабеллы перешел на рояль, а потом на тайскую фигуру лошади[33], принадлежавшую Роберту и Терезе. Лошадка стояла на отдельном столе и, судя по всему, вызвала у девушки определенный интерес. Она спросила, что это такое. Я объяснил.

— Вам нравится?

Изабелла ответила не сразу.

— Да, — наконец произнесла она веско, придав односложному слову некую особую значительность.

«Может, она слабоумная?» — подумал я с удивлением и спросил, нравятся ли ей лошади. Изабелла ответила, что это первая, которую ей пришлось увидеть.

— Я имею в виду настоящих лошадей.

— О, понимаю. Да, нравятся, но я не могу позволить себе охоту.

— Вам хотелось бы выезжать на охоту?

— Пожалуй, нет. Здесь не очень много мест, подходящих для охоты.

На мой вопрос, ходит ли она в море на яхте под парусом, Изабелла ответила утвердительно. В это время леди Трессилиан заговорила со мной о книгах, и девушка погрузилась в молчание. Она, как я заметил, в высшей степени владела искусством пребывать в покое. Умела сидеть совершенно спокойно — не курила, не качая ногой, закидывая ее на другую, не шевелила суетливо пальцами, ничего не вертела в руках, не поправляла волосы. Просто сидела совершенно спокойно, выпрямившись в высоком кресле с подголовником и сложив на коленях длинные тонкие руки. Она была так же неподвижна, как фигура тайской лошади; одна в кресле, другая на своем столе. Мне казалось, у них есть что-то общее: обе в высшей степени декоративны, статичны и принадлежат к давнему прошлому…

Я посмеялся, когда Тереза предположила, что Изабелла вообще не думает, но позднее пришел к мысли, что в этом, может быть, есть доля правды. Животные не думают, их мозг пассивен до тех пор, пока не появится опасность и не возникнет необходимость действовать. Мышление (в абстрактном смысле) является на самом деле процессом искусственным, научились мы ему не без труда. Нас беспокоит то, что было вчера, что делать сегодня и что произойдет завтра. Однако ни наше вчера, ни сегодня, ни завтра не зависят от нас. Они были и будут помимо нашей воли.