Роза и тис

Пользовался ли когда-либо хоть один человек второй попыткой изменить жизнь к лучшему?..

Я много размышлял над этим вопросом на следующий день, на обратном пути в Лондон. В Пензансе я сделал пересадку и попросил обед в первую смену. Сидя в вагоне-ресторане в ожидании супа, я вспоминал Дженнифер.

Время от времени Каро Стренджуэйс сообщала мне о ней. Дженнифер, по словам Каро, была очень несчастна. Она невероятно осложнила себе жизнь, но держалась так отважно! Ею, по словам Каро, невозможно не восхищаться.

Думая о Дженнифер, я улыбался про себя. Дженнифер такая милая. Но никакой потребности видеть ее я не ощущал и нисколько не интересовался ею.

Невозможно слушать одну и ту же пластинку слишком часто…

Наконец я очутился в лондонском доме Терезы, и моя невестка дала мне выговориться…

Она выслушала от меня резкие обличительные речи по адресу Джона Габриэля. Я описал ей то, что произошло в Заграде, а в конце дал отчет о похоронах Изабеллы в Сент-Лу. В ушах у меня гремел морской прибой, перед мысленным взором на фоне неба чернел замок Сент-Лу…

– Знаешь, Тереза, наверное, у меня должно было остаться чувство, будто она покоится там с миром, однако такого успокоения я не испытываю. Я не могу смириться с ее гибелью! Она погибла до срока. Когда-то она говорила, что надеется дожить до глубокой старости, и она вполне могла бы дожить до преклонных лет. Она была очень крепкая. Вот почему случившееся для меня так невыносимо – ее жизнь так резко оборвалась…

Тереза плотнее прислонилась к большой расписной ширме и сказала:

– Ты рассуждаешь о времени. Но какое значение вообще имеет время? И пять минут, и тысяча лет одинаково важны. – Она тихо процитировала Элиота: – «Мгновение розы и мгновение тиса равновременны»… [9]

(Темно-красная роза, вышитая на выцветшем сером шелке…)

– Ты, Хью, рисуешь жизнь по-своему, – продолжала моя невестка, – и пытаешься втиснуть других в свой шаблон. Но у каждого человека шаблон свой, вот что делает жизнь такой сложной и запутанной. Шаблоны и узоры пересекаются и накладываются друг на друга.

Лишь немногие рождаются с таким трезвым умом, что сразу понимают свой путь, свой шаблон. Мне думается, Изабелла была из таких… Ее трудно было понять – то есть нам было трудно понять ее – не из-за ее сложности, но из-за ее простоты – почти устрашающей простоты. Она не признавала ничего, кроме основ жизни.

Ты упорствуешь в своем стремлении доказать, будто жизнь Изабеллы безвременно оборвалась, будто ее погубили, сломали… А у меня сильное подозрение, что ее жизнь по-своему оказалась полной…

– Момент розы?

– Если тебе хочется, можно и так сказать. – Она негромко добавила: – Ты счастливчик, Хью.

– Счастливчик? – Я тупо уставился на нее, ничего не понимая.

– Да. Потому что ты ее любил.

– Да, наверное, я ее любил. И все же никогда не мог ничего для нее сделать… Я даже не попытался помешать ей сбежать с Габриэлем.

– Да, – кивнула Тереза, – так как ты действительно ее любил. Ты любил ее достаточно сильно для того, чтобы позволить ей идти своей дорогой.

Я принял такое определение любви почти против воли. Жалость, очевидно, всегда была моей слабостью, которой я потакал. Жалость и сострадание, устремляясь из меня свободным потоком, помогали мне жить и грели душу.

Но с Изабеллой я, по крайней мере, никогда не позволял себе сострадания. Я никогда не пытался ей служить, облегчить ее жизнь, облегчить ее тяготы. На протяжении всей своей короткой жизни она оставалась самой собой. Сострадание – то чувство, в котором она никогда не нуждалась и даже не поняла бы. Как сказала Тереза, я настолько сильно любил ее, что позволил ей идти своей дорогой.

– Дорогой Хью. – Тереза мягко вмешалась в мои раздумья. – Конечно, ты любил ее. И, любя, был очень счастлив.

– Да… – Я сам был удивлен тем, что чувствовал. – Да, я был очень счастлив… Но все же надеюсь, – внезапно меня охватил гнев, – что Джон Габриэль испытает все муки ада и на этом свете, и на том!

– Не знаю, как насчет того света, – заметила Тереза, – но, что касается этого, я бы сказала, что твое желание исполнено. Джон Габриэль – самый несчастный из когда-либо виденных мною людей…

– Допускаю, что тебе его жаль, но я могу тебе возразить…

Тереза не дала мне договорить. Она заявила, что ей его не жаль. Ее чувство глубже.

– Не знаю, о чем ты. Если бы только ты видела его в Заграде! Он говорил только о себе… Смерть Изабеллы совершенно его не изменила.

– Откуда ты знаешь? Не думаю, что ты вообще когда-либо смотрел на него должным образом. Ты ведь никогда не относился к людям внимательно.

Когда она меня упрекнула в невнимательности, я поразился: ведь и на Терезу я никогда не смотрел должным образом! Я даже ни разу в своем рассказе не описал ее внешность.

Я внимательно посмотрел на нее, и мне показалось, будто вижу ее впервые… Высокие скулы, зачесанные наверх волосы цвета воронова крыла… Казалось, ей не хватает мантильи и большого испанского гребня. Стройная шея, горделивая посадка головы – совсем как у ее прабабки, которая была родом из Кастилии.