«Роза» Исфахана

— Возможно, — не стал возражать Шахриар. — Хомейнисты довели процесс слежки в стране до совершенства. Однако не думаю, что твоим американским руководителям это неизвестно.

— Известно, — кивнула она. — Потому нам в Иране так трудно всё и дастся.

— Теперь, чтобы навестить мастера, тебе придется найти предлог посерьезнее, чем испорченная свинцовая труба, — заметил Лахути не без иронии.

— Никакой трубы больше не потребуется, я думаю, — ответила Джин. — Землетрясения, кажется, сошли на нет, так что просуществовавший почти пятьсот лет шахский водопровод вряд ли начнет ломаться сам по себе. А каналы для связи с Тарани всегда найдутся. Не станешь же ты утверждать, что в Ширазе никто не болеет, что все там обладают отменным здоровьем? А еще, насколько мне известно, в Ширазе похоронен великий поэт Саади. Так почему бы мне, например, не посетить его могилу? В конце концов я приехала из Европы, имею хорошее образование, интересуюсь искусством и литературой… Так что легенду, как видишь, состряпать нетрудно. Но для этого нужно иметь повод. — Она чуть отстранилась, заглянула Лахути в глаза. — И этот повод зависит от тебя. Вернее, от твоего решения.

— Ну, значит, ждать осталось недолго, — невесело усмехнулся Шахриар. — Как только аль-Балами доложит нашему генералу о твоем отказе выдать меня Тегерану, реверансы в мой адрес закончатся и сюда пришлют солдат, чтобы арестовать меня прямо здесь. Если я правильно всё рассчитал, это произойдет ближе к полудню. Правда… — он неожиданно замолчал.

— Что?! — поторопила его Джин.

— Аль-Балами обещал известить меня заранее, если получит приказ на мой арест.

— Вот уж не думала, что у него еще сохранились остатки совести, — фыркнула недоверчиво Джин.

— На самом деле он не так уж плох, Джин. — Шахриар отошел к окну и закурил, глядя на освещенные луной минареты усыпальницы. — Трусоват — да, но у него тоже случаются благородные порывы. Во время ирано-иракской войны мы оба были солдатами и вместе пережили не одну газовую атаку. Однажды он растерялся, и мне в буквальном смысле слова пришлось вытаскивать его на себе. Так что, можно сказать, аль-Балами обязан мне жизнью. И, между прочим, он помнит об этом и всегда переживает за меня. Конечно, при наличии угрозы для его карьеры и тем более жизни и благополучия он никогда не отважится позвонить мне лично, чтобы предупредить об опасности. Поэтому мы с ним договорились держать связь через нашего общего тегеранского знакомого — доктора, который лечит моего третьего сына Амира и наблюдает младшую дочку аль-Балами. Этот доктор — очень порядочный человек. Он тоже из бывших шахских интеллигентов, никогда не был хомейнистом и не сотрудничал с охранкой, но благодаря высокому профессионализму имеет допуск даже к высочайшим иранским семействам. Если приказ о моем аресте будет отдан, аль-Балами сообщит об этом доктору, а тот позвонит мне и скажет: «Лекарство для вашего сына еще не поступило, но мы его заказали. Привезут на следующей неделе». Это пароль. После того как я его услышу, у меня останется два часа на принятие решения.

— Какого? — с замиранием сердца спросила Джин.

— Бежать, сдаться или застрелиться. Поскольку аль-Балами не осведомлен о твоих широких возможностях, — усмехнулся Лахути, — он полагает, что у меня только два варианта: либо сдаться, либо застрелиться. Сам он, я думаю, надеется, что я застрелюсь. Всё равно ведь в застенках замучают до смерти, и аль-Балами прекрасно о том знает. Он частенько лично присутствует на допросах и вряд ли хочет видеть, как будут истязать меня. Потому, собственно, и дает мне время и шанс самому свести счеты с жизнью. По сути, я должен быть ему благодарен.

— А какую альтернативу вы с ним предусмотрели, если приказа о твоем аресте не отдадут? — поинтересовалась Джин. — Такое ведь тоже может случиться, правда?

— Может. Если начальство решит сделать вид, что ничего серьезного не произошло, и отложить мой арест до отъезда вашей миссии из Ирана. Впрочем, какой толк гадать? В ближайшие часы так или иначе всё станет ясно…

— Чем болен твой сын? — сменила тему Джин. — Почему ты никогда не говорил мне об этом?