Роза Марена

Это не имело значения; конечно же, не имело. Она сняла свою ночную сорочку во сне, вот и все, или, быть может, в короткий миг пробуждения, который растворился в ее кошмарных снах, — блуждании в темноте и переходе по камням через ручей с темной водой. Она сняла ее, и когда поищет, то наверняка найдет ее, скомканную, под кроватью. Она поднесла к лицу руку, которой пробовала воду, и внимательно оглядела ее. На кончиках пальцев были бледные пурпурно-красные пятна, а под ногтями — следы той же краски, только чуть ярче. Она поднесла руку еще ближе к лицу, и чей-то голос в самой глубине ее рассудка — на этот раз другой голос, а не Послушной-Разумной — отозвался с отчетливым ужасом: «Даже не касайся рта рукой, которой ты трогала семена! Не вздумай, не смей!»

— Какие семена? — испуганно спросила Рози. Она понюхала пальцы и уловила лишь едва различимый аромат — запах, напомнивший ей о сладком печенье. — Какие семена? Что произошло этой ночью? Это… — Здесь она заставила себя остановиться. Она знала, что уже готова была произнести, но не хотела услышать этот вопрос: Это все еще происходит?

Она встала под душ, отрегулировала воду, пока та не стала такой горячей, какую она только могла терпеть, и взяла мыло. С особой тщательностью вымыла руки — терла их, пока не осталось и следа от этих розмариновых пятен, даже под ногтями. Потом она вымыла голову, начав при этом тихонько напевать. Кэрт предложил ей для упражнений декламировать детские стишки в различных тональностях, чем она и занялась, не повышая голоса, чтобы не потревожить соседей сверху или снизу. Когда пять минут спустя она вышла из душа и вытерлась, ее тело снова стало наливаться бодростью, а голос почти пришел в норму.

Она начала натягивать на себя джинсы и майку, но вспомнила, что Роб Леффертс пригласил ее на ленч, и надела вместо них новую юбку. Потом уселась перед зеркалом, чтобы заплести косу. Это заняло немало времени, поскольку спина, плечи и предплечья тоже онемели. Горячая вода освежила ее, но полностью снять усталость не смогла.

Да, для своего возраста она была довольно тяжелой, подумала Рози, будучи настолько поглощена правильным укладыванием косы, что даже не отдавала себе отчета в том, что она сейчас подумала. Но, покончив с прической, взглянула в зеркало, в котором отражалась комната позади нее, и увидела нечто, заставившее ее не поверить своим глазам. Остальные, менее значительные несоответствия сегодняшнего утра мгновенно отступили на задний план.

— О Боже мой! — тихим, бессильным голосом произнесла Рози. Она встала и прошла через комнату, не чувствуя ног, словно они превратились в ходули.

Картина в основном была все той же. Светловолосая женщина в хитоне по-прежнему стояла на вершине холма; ее коса свисала между лопатками, по спине, а левая рука была поднята. Но теперь жест правой руки, прикрывавшей глаза, имел свой смысл, потому что грозовые тучи, заволакивавшие передний план, исчезли. Над женщиной было тускло-голубое небо влажного июньского дня. Несколько темных птиц, которых раньше там не было, кружили в небе, но Рози не сразу заметила их.

Небо голубое, потому что гроза закончилась, подумала она. Закончилась, пока я была… ну… пока я была где-то в другом месте.

Все, что она могла вспомнить про другое место, — то, что там темно и страшно. Этого было достаточно, и она не хотела больше вспоминать. Ей не так уж захотелось вставлять свою картину в новую раму. И она передумала показывать ее завтра Биллу. Или хотя бы даже упоминать о ней. Будет плохо, если он увидит замену мрачных грозовых туч на пробивающееся сквозь туман солнце — это да, но еще хуже, если он не увидит никаких перемен. Это будет означать, что она теряет рассудок.

«Мне кажется, я не должна оставлять у себя эту проклятую картину, — подумала она. — Я ее боюсь. Я думаю, что она населена духами».

Она подняла холст без рамы, придерживая его за края открытыми ладонями и не позволяя своему рассудку добраться до мысли, которая вынуждала ее держать картину таким образом. («Осторожно Рози, не провались в нее».) Справа от ведущей в коридор двери была крошечная кладовка, где еще ничего не хранилось, кроме кроссовок, в которых она ушла от Нормана, и нового свитера из дешевого синтетического материала. Ей пришлось поставить картину на пол, чтобы открыть дверцу (конечно, она могла сунуть ее под мышку и освободить вторую руку, но почему-то ей не захотелось этого делать). Подняв картину снова, Рози задержалась и пристально вгляделась в нее. Вышло солнце — определенно, этого раньше не было, — и в небе над храмом кружили большие черные птицы — вероятно, тоже новое, — но не было ли там еще чего-то? Еще какой-то перемены? Ей казалось, что была, и она подумала, что не видит ее, поскольку перемена заключалась не в прибавлении чего-то, а в нехватке. Что-то исчезло. Что-то…

«Я не хочу знать, — резко сказала себе Рози. — Даже думать об этом не хочу, вот так».