Розанов

Если учесть, что Татьяна Васильевна родилась в 1895 году, а Розанов оставил службу в Госконтроле в 1899-м, то помнить о его слезах она могла слабо, но, может быть, воспоминания эти относятся ко времени его работы уже в газете у Суворина, где В. В. тоже приходилось порой несладко. Кроме того, в своих мемуарах Татьяна Васильевна писала о том, как трудно было ей самой и ее сестре Варваре на советскую службу поступить, и розановские страдания первых петербургских лет не то чтобы блекнут на фоне того, что пришлось испытать его дочерям, но скорее заставляют задуматься: а стоило ли, правда, с таким упорством пытаться ту старую, неповоротливую царскую Россию направлять то влево, то вправо, раскачивать и загонять, как старую клячу, чтобы получить вот такое:

«Был нэп, мы ничего не могли купить, так как не было денег и мы были без работы. Нас приняли на биржу труда и мы получали 6 рублей в месяц. Кроме того, нам грозила высылка из Загорска, если мы скоро не устроимся на работу. Помню, я ездила в Москву сдавать экзамены на машинистку 1-го разряда на московской бирже труда, чтобы поскорее поступить на работу. Помню на улице толпы сидящих безработных… В 1925 году я, наконец, устроилась работать в Историко-художественный музей и проработала там до 1928 года, то курьером, то машинисткой, какая была должность вакантной в то время».

Записи из пришвинского дневника дополняют эту драматическую историю.

«Вчера встретил Т. Вас. Розанову. Она мне нравится. Я ее причисляю к Берендееву царству… Я таких людей еще не встречал, в ней было мне то, чего я ожидаю себе найти в работе над детским рассказом. Это желанный человек, в свете лучей от которого насквозь все мои люди… Очень некрасива, невзрачна, но так оживлена, так игрива в мысли, что становится лучше красивой… Т. В. рассказывала, что когда ее позвали в ГПУ для допроса и там намучили ее глупыми вопросами до того, что, когда они зачем-то вышли из комнаты, она легла на диван и уснула. Это ее и спасло: гепеусты образумились и выпустили. И, кажется, это они же способствовали ее устройству на службу в музее: “Вам, – говорили, – там хорошо будет с монахами”».

И чуть дальше: «Дочь “гениального” Розанова (“Все, все мне говорят: ‘Ваш отец был гениальный’”) не в 19-м, а в прошлом году получила место курьера при музее и с ведома заведующего носила дрова по квартирам Музея. Трудно себе представить более слабую физически девушку, чем Т. В-на, и все же на глазах администрации она носила, конечно, не вязанками, а по пяти поленьев, да, по пяти поленьев ¹/₂ сажня в день! В этой беде ей помогли не образованные люди, а два простых дворника. И едва ли эта помощь их исходила оттого, что они верили в Бога: им было просто жалко, и вот это и есть религия человечества естественная, та самая жалость к человеку, которой страдают и немногие боги, Прометей, Христос…»

Судя по всему, Пришвин и Розанова проводили вместе немало времени, и Татьяна Васильевна нашла в Михаиле Михайловиче внимательного и заинтересованного слушателя, которому когда-то так мечталось и не удалось с ее отцом подружиться и войти в его ближайший круг (как это удалось двум другим ученикам Розанова в Елецкой гимназии – А. М. Коноплянцеву и С. Н. Булгакову). И вот теперь судьба, куда более к Пришвину, чем к его учителю, благосклонная, эту упущенную возможность восполняла, и, возвращаясь домой после встреч с Т. В., М. М. записывал в дневнике ее по-розановски разноречивые свидетельства об отце: «В этот раз она сказала: Розанов был неверующий, он верил в себя, в свое открытие. Сегодня, напротив, говорила, что именно он был верующий, потому что ему <1 нрзб.> близок был Христос, и он кончил тем, что два раза причастился (странно, однако, почему она об этом говорила не горячо, а как бы вопросительно: что это значит?). Перед самым концом Розанов что-то увидел, и ему это большое надо было скорее сообщить Флоренскому. Послал Таню: беги, беги скорей. Но Флоренский почему-то не пошел… Есть люди, которые понимают в искусстве только трагическое. К ним принадлежит Т. В. Розанова. И это у нее из жизни: одна за другой сестры кончают самоубийством, сейчас подходит очередь к Вере, которая приехала смущать Таню, без того уже еле живую».

В последней записи много неясного. Упоминание о приехавшей Вере – это, конечно, ошибка (или неверная расшифровка пришвинской рукописи), речь, очевидно, идет о Варе, но вот что касается нескольких сестер, покончивших с собой, – то, что имел в виду автор дневника, сказать трудно. Понятнее другое: