Розанов

Но за это время в процессе государственного строительства произошли естественные расслоения, и то, что было законно в первые годы Революции, стало нарушающим общекультурную политику в дальнейшие годы. Наша цензура стала запрещать то, что разрешалось сперва. Вдумываясь в принятый властью курс, я увидел, что действительно печатание сочинений В. В. Розанова (независимо от цензурных запретов) приходится считать несвоевременным. Лично я полагаю, что по миновании известных острых моментов культурной борьбы цензуре будут даны властью директивы более свободного пропуска в печать сочинений, которые хотя идеологически чужды задачам момента, но представляют общекультурный интерес. Прав я относительно будущего или ошибаюсь, однако сочинения В. В. Розанова сейчас не могут быть напечатаны в пределах СССР, и Вы не можете сказать, что это простая случайность или недоразумение.

Будучи принципиально лояльным, я поэтому не считаю возможным для себя идти в обход общим директивам власти (отнюдь не затрагивающим совести) и стараться во что бы то ни стало напечатать книги В. В. Розанова хотя бы за границей, раз не позволяют это внутри страны. Дело даже не в юридической ответственности, а в сознании незаконности подобных действий, если не по букве, то, во всяком случае, по смыслу действующих у нас правил.

От своего согласия в редакторстве я не отказываюсь принципиально, но сочту себя вправе на деле содействовать Вашему изданию лишь с того момента, когда увижу, что таковое издание не стоит в противоречии с общим курсом советской политики.

В заключение позвольте выразить Вам свое сожаление, что не могу удовлетворить Вас. Поверьте, мне, затратившему в первые годы Революции много ночей отдыха на эту работу, не довести ее до благополучного конца более прискорбно, нежели Вам.

Однако amicus Plato, sed magis amica veritas[144]. – П. Флоренский».

В сущности, то, чего не удалось добиться от отца Павла Новоселову, удалось сделать большевикам, и так, закономерно или нет, но именно В. В. Розанов оказался наизлейшим, архисквернейшим врагом советской власти, далеко опередив других героев Серебряного века. По крайней мере тех, кого к тому времени уже не было в живых. «Я знаю, что после моей смерти будут говорить хорошо обо мне», – писал Розанов в «Мимолетном» и – ошибся. Говорили – плохо, ужасно, а потом и вовсе как в рот воды набрали, вычеркнули, словно и не было никакого Розанова, приснился он, привиделся, как чудище, как Кощей.

А его уцелевшим детям надо было как-то устраивать свою жизнь в тех обстоятельствах, что были им даны. В 1922 году Надежда Васильевна вышла замуж за студента Электротехнической академии Александра Верещагина и, таким образом, младшая из дочерей Василия Васильевича первая вступила в брак. Т. В. Розанова вспоминала, как горевала она, когда сестра вышла замуж: «… о ее муже ходили неважные слухи, что он плохо жил со своей первой женой, – она уже умерла, и что у него плохое здоровье. Я умоляла ее не выходить замуж, но она не послушалась…»

Любопытно, что Дурылин еще раньше, задолго до всех своих злоключений, написал в дневнике, что Флоренский в шутку или всерьез сватал Надю за него, но Сергей Николаевич также, не то отшучиваясь, не то всерьез, отвечал: «Найдите лучше из ваших семинаристов, а мне куда?»

Хотя, кто знает, может быть, если бы он и женился на Наде Розановой, род В. В., пусть и по женской линии, не оборвался бы, но – не судьба…

Впрочем, поначалу все складывалось у младшей дочери Розанова не так уж и плохо. Несмотря на то что в церкви молодые по новой моде не венчались (Татьяна Васильевна не без нотки осуждения называет в мемуарах их брак гражданским), после всего случившегося со старшими детьми Варвара Дмитриевна была рада тому, что пусть так, без церковного благословения, но у ее дочери вырисовывается что-то похожее на нормальную женскую судьбу, и, как вспоминала опять же Татьяна Васильевна, «мама… мою младшую сестру Надю полюбила тогда, когда последняя вышла замуж и уехала в Ленинград с мужем. Тут Надя была ей очень близка. Мама писала ей трогательные письма. Вспоминала с ней свою молодость и трудную необеспеченную жизнь с отцом в первые годы замужества, писала, что все образуется».

Можно предположить, что эти письма очень поддерживала Пучка (как звали Надежду в семье в ее детстве) и они были еще бо́льшим утешением для самой Варвары Дмитриевны в последние месяцы и дни ее страдальческой жизни. Она очень хотела, чтобы хотя бы кого-то из ее детей, хотя бы одного – миновало родовое проклятие…