Розанов

«Церковь ее разрешила хоронить, так как священник нашел ее душевнобольной и разрешил предать земле по церковному обряду, – вспоминала Татьяна Васильевна. – Похоронили ее уже без звона, в том же Черниговском монастыре, рядом с могилой отца. На другой день пришло роковое письмо от игуменьи монастыря Евфросинии, письмо ее ласковое, полное обещаний через некоторое время взять ее обратно в монастырь, чего сестре очень хотелось, она тосковала о монастыре и о матушке и ждала этого письма ужасно. <…> Кто знает, если бы письмо не запоздало на один день, может быть, ничего бы и не случилось. Рок. Сестра Аля очень винила себя, ведь она каждую ночь ходила смотреть, как Вера спит, она боялась за нее, а тут в первый раз, усталая, не пошла ее навестить».

«Сжег бы книги В. В-ча, проклятые книги – “Темный Лик” и др», – написал тогда же в дневнике Дурылин, а несколько дней спустя в продолжение темы воспроизвел свой разговор с Флоренским и Новоселовым: «Потом я сказал-таки: “Вот Вам сжечь бы ‘Темный Лик’ и ‘Лунных’”. – Он: “Это все, Михаил Александрович, наивно. Тогда сжигать всего Розанова”. Я: “Но на ядовитых составах так и вешают ярлык: череп, смерть. Вот так и надо перед ‘Темным Ликом’ и ‘Людьми лунного света’”. – Он: “Да и не его одного. Все творчество всегда с этим. – Гоголя сжечь”. Я: “Да, сжечь”. – “У Пушкина ‘Жил на свете’ – яд, еще какой! У Жуковского некрофилия, любовь к сестре, любовь на могилах… Это нас отрезвили Александр III и Победоносцев, а раньше было иначе. И Достоевский весь…” – я: “Зосиму бы я первого сжег”»[139].

Дочки-матери

После трагической смерти Веры Васильевны оставаться в доме на Красюковке семья не смогла, не захотела и переехала в квартиру на Переяславской улице. Жили тяжело, с трудом зарабатывая на пропитание. Дрова приходилось заготавливать самим, однако зимой температура в комнатах не поднималась выше пяти градусов. Тогда же в 1919 году в Лавре произошло событие, которое потрясло Россию и в историческом смысле стало свидетельством национальной катастрофы с еще большей очевидностью, чем сама революция. То было вскрытие мощей преподобного Сергия Радонежского.

«При имени преп. Сергия народ вспоминает свое нравственное возрождение, сделавшее возможным и возрождение политическое, и затверживает правило, что политическая крепость прочна только тогда, когда держится на силе нравственной, – говорил учитель Розанова Василий Ключевский в 1892 году, выступая в Московской духовной академии, и его слова приводила потом в письмах Татьяна Васильевна Розанова. – Это возрождение и это правило – самые драгоценные вклады преп. Сергия, не архивные или теоретические, а положенные в живую душу народа, в его нравственное содержание. Нравственное богатство народа наглядно исчисляется памятниками деяний на общее благо, памятниками деятелей, внесших наибольшее количество добра в свое общество. С этими памятниками и памятями сростается нравственное чувство народа; они – его питательная почва; в них его корни; оторвите его от них – оно завянет, как скошенная трава. Они питают не народное самомнение, а мысль об ответственности потомков перед великими предками, ибо нравственное чувство есть чувство долга. Творя память преп. Сергия, мы проверяем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями нашего нравственного порядка, обновляем его, пополняя произведенные в нем траты. Ворота лавры преп. Сергия затворятся, и лампады над его гробницей погаснут только тогда, когда мы растратим этот запас без остатка, не пополняя его».

И вот четверть века спустя этот огонь был насильственно потушен, а нравственный запас оказался не просто истраченным, а растоптанным и выброшенным вон. Бог знает, что сказал бы Розанов, доживи он до того черного дня, но сохранилось свидетельство С. Н. Дурылина о реакции старшей дочери философа: «Таня Розанова – потрясенная. Она была в числе 4 женщин, запертых в соборе и взятых как свидетели. “Не дай Бог никому пережить, что я пережила. Прав папа: мерзок человек, а русский человек – отвратителен”».