Розанов

Это и был его настоящий ученик и настоящий наследник. Не Михаил Михайлович Пришвин, хоть он и называл себя таковым, даже не Эрик Федорович Голлербах, а – Сергей Николаевич Дурылин, на чье пространное свидетельство о последних днях Василия Васильевича я ссылался в примечании к одной из предыдущих глав. Именно он не то чтобы целиком «проглотил», а именно полюбил В. В., принял его как данность, как факт сердца, и это глубокое, сердечное восприятие Розанова – самое полное, влюбленное и нежное, самое розановское – пусть и станет прощанием с нашим главным героем.

«То, что он шептал на ухо, голосом, имеющим от тайны и глуби, то осталось перед глазами немногих, как синенький дым от его папироски. Папироска давно потухла, курить ее некому, да и сорта такого уж не делают. Остались примечания мелким шрифтом, с особыми курсивами: через 5–10 лет их никто не поймет, не услышит в них того же шепота. Книги обрастут мхом – и все будет кончено. Кому нужно – это “тихое”, вверяемое уху шепотком, и в шепотке добирающееся до глубин, до вечных несказуемых тайн? Нет, папироска потухла навсегда. И никто не закурил от нее.

Все любимое в литературе у меня – “плавное” – на “л” и на “р”: Лермонтов, Лесков, Леонтьев, Розанов. В. В. был “грешник”. Так жена (при мне) и говорила ему, когда он ерепенился: “Я – язычник!” – Какой ты язычник! Ты просто – плохой христианин!

Должно быть, с ним и было так легко всем, что он был “грешник”. Нельзя без слез и улыбки читать его о святой Травиате (“Среди художников”). Зато – тут и тепло, тут и “уют” – и ласка какая-то, до корней, до ручьев подземных бытия… Как холодны и скупы перед ним “праведники” – Трубецкой, Флоренский[138], Булгаков. У “грешника”, должно быть, хлеб мягче оттого, должно быть, что и рука мягче: не столь тверда и уверенна, как у “праведника”. Бороденка – зеленая: табачная зелень, и в ней совсем желтые, не от рыжины, а от табаку, волосенки, руки трясутся; на шее синие жилки; все прокурено: бороденка, нос, щеки, шея, даже уши обкурены. Пальцы на руках – коричневые от табаку. Какая уж тут праведность, когда губы сохнут без папироски, как без воды живой! Как другие не только “едят”, но и “объедаются” и “обжираются”, так и он не только “курил”, но и “обкуривался”. Весь обкурен и все кругом обкурено. Я не курю, я и дыму табачного не люблю. А вот его дым – от его папироски, вечной, неугасимой! – любил и тоскую по нем.

Увидать бы хоть на минутку опять алый огонек его неугасимой папироски. Полегчало бы на душе. Нет. Не увидишь. Все кончено. Могила. Вот грущу о нем и вспоминаю по “кусочкам”, по маленьким зацепочкам памяти – то за его бородку, то за дымок папироски, то за то, то за другое… И… Почему же с этою могилой меня не может время помирить. Как о невозможном счастье мечтал я о том, чтоб увидеть Лермонтова и Леонтьева живых. А его увидеть Бог дал; а то бы так же мечтал бы и о нем, о третьем, как о них. Я застал его “на самом кончике”, и вот этого “кончика” хватит, должно быть, на всю жизнь…»

Вера

Среди писем, которые Розанов продиктовал перед смертью, было обращение к детям: «Перед сокровищем Васенькой прошу прощения. Много виноват в его смерти. Грациозной Наденьке желаю сохранить ее грацию, великодушной и великой Вере желаю продолжения того же пути монашеской жизни, драгоценной и трепетной. Тане желаю сохранить весь образ ее души. Варе желаю сохранить бодрость и крепость духа, Алю целую, обнимаю и прошу прощения за все мои великие прегрешения перед ней, Наташу целую и обнимаю, любимому человеку Шуриному очень желаю добра и счастья».

Расскажем коротко, что случилось с каждым из них, хотя по большому счету с этого места надо было бы начать писать еще одну книгу, а эпиграфом к ней могли бы стать слова из дневника Пришвина: «Великий богоборец Розанов. Его семья, воистину, как в греческой трагедии, несет небесную кару за спор отца с богами».

Самая трагическая судьба оказалась у Веры, той, которую, если вспоминать не только Олю Мещерскую из «Легкого дыхания», но и Лару Гишар из «Доктора Живаго», «преступно рано сделали женщиной», которая еще одиннадцати лет от роду хотела умереть, а потом ушла в монастырь. Отец был до последнего уверен, что его дочь спасется там не только душой, но и телом, что в обители ей хорошо, она там счастлива и сможет пережить за монастырскими стенами ужас последних времен. Однако в действительности все оказалось не так.

В статье современного автора С. А. Болховитинова «Воскресенско-Покровский женский монастырь в Нежадово», посвященной истории этой славной обители, говорится о том, что «в начале 1915-го в монастырь послушницей поступила Вера Васильевна Розанова (1896–1919), дочь известного философа и публициста, окончившая гимназию Стоюниной. Особой она была психически неустойчивой, либералкой, общавшейся с декадентами. В монастыре чахоточная Вера провела четыре года, после чего игумения исключила ее, скорее всего, за несоответствие монастырским требованиям. Жизнь девушки окончилась трагически – она повесилась вскоре после смерти отца».