Розанов

Е. П. Иванов не случайно употребил в письме Блоку слово «бешенство». Кроткая Варя не оставила воспоминаний жены философа, и можно только предполагать, какими глазами добрая Ксантиппа наблюдала за тем, что происходит в ее семье, и гадать, с какой нежностью думала она про Елец («Бывало, мама лежит на кушетке, а я сзади нее, за ее спиной, и слушаю ее неторопливые рассказы об Ельце, о бабушке, о первом мамином муже. Милая мама, – больше всех в жизни ее любила, и она тем же отвечала мне», – писала ее дочь Татьяна Васильевна) или город Белый, пусть даже единственным местом гулянья там было смиренное кладбище. Но, продолжая вспоминать известный роман в стихах «А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура» и дальше по тексту про «модный дом и вечера», не будет большой натяжкой предположить, что она не меньше пушкинской героини мечтала бы отдать «всю эту ветошь маскарада» и «этот блеск, и шум, и чад» за свое бедное елецкое жилище и те места над Быстрой Сосной, где они впервые встретились: он был тогда одинок, несчастен, осмеян, страдал от полового бессилия и, чтобы спасти его мужскую честь и уберечь от попытки самоубийства, которая «Сибирем пахнет», она ослушалась свою мать, пренебрегла советом оптинского старца и нарушила одну из главных церковных заповедей. Даже первые годы жизни на Петербургской стороне, когда они были бедны, голодны, раздеты, разуты и лошадей укрывали с большей тщательностью, чем ее, были ей милы. И как жутко сталось теперь в богатом и славном доме знаменитого супруга с прислугой и с окнами на державную Неву и именитыми гостями, составлявшими элиту Серебряного века, которых она терпеть не могла («Недаром “друг” так сопротивлялся сближению с декадентами», – писал позднее Розанов в «Уединенном»), но ради Васеньки вынуждена была принимать и молча слушать их ученые разговоры, ничего в них не понимая, тяготясь и желая, чтобы все эти темные, ядовитые, исподтишка надсмехавшиеся над ней людишки куда-нибудь поскорей да свалили.

Позднее это очень точно выразил о. Павел Флоренский, когда, поздравляя в 1911 году Варвару Дмитриевну с именинами, писал ей: «Вам дан дар великий и почетный, “Варвара”. Варвара – великомученица не только потому, что умерла мученически, а потому что жила мученически, безропотно неся тяготу постылой жизни. Но разве терпеливое, о Господе, несение домашнего, семейного креста, наконец креста болезни, не то же мученичество? Варвара жила в пышной и светской обстановке, как в какой пустыне, заперлась в комнате. А Вы разве в Петербурге не вынуждены запереться от суеты и лжи окружающей жизни? Варвара сделала себе три окошка, чтобы помнить о Триедином. И у Вас – три окошка: муж, дети, молитва, и чрез свое “устройство” этих трех окон Вы тоже можете созерцать Свет Невечерний. Варвара, наконец, была именно немой (“варвара” – не умеющая говорить) среди пустых словопрений, окружавших ее; и Вы, когда все говорят кругом Вас, живите Варварой».

А с другой стороны, если так подумать, как бы здесь понравилось Аполлинарии Прокофьевне Розановой, урожденной Сусловой, – вот бы где она блистала, будь чуть помоложе, а впрочем, роковая муза, нижегородская «Катька Медичи», наконец-то осененная именем Достоевского, могла бы царить в этом салоне и в свои почтенные годы, но – увы! – судьба оказалась насмешлива по отношению к обеим розановским женщинам и не дала ни одной из них то, чего каждая желала.

В начале нового века через семью Розанова прошла трещина, которой никогда не будет суждено зарасти. Мы не знаем наверняка, читала или нет воцерковленная, но при этом не шибко грамотная, «грузная, розовощекая и строгая какая-то», как вспоминал ее Андрей Белый, Варвара Дмитриевна те сочинения своего мужа, которые в конце концов так возмутили церковную общественность, что уже не кроткие Победоносцев с М. П. Соловьевым, а неистовый саратовский епископ Гермоген (по слухам, сам себя оскопивший) предложил предать Розанова заодно с Мережковским, Каменским, Арцыбашевым и Леонидом Андреевым анафеме: «Воспевая гимны священным блудницам, Розанов проповедует разврат, превозносит культ Молоха и Астарты, осмеивает евангельское учение о высоте девства, восхваляет язычество с его культом фаллоса… извращает смысл монашества и клевещет на него и издевается над духовенством… хитрость и лукавство гнусного и безбожного еретика, желающего проскользнуть и лишь умереть православным христианином, при отрицании почти всего православия»[45].

Догадывалась ли, что глубоко почитаемый ею протоиерей Иоанн Кронштадтский, чей портрет висел у нее в комнате, записал у себя в предсмертном Дневнике: «Господи, запечатлей уста и иссуши пишущую руку у В. Розанова, глаголящего неправильную хулу на Всероссийский съезд миссионеров… Господи, защити Церковь Твою, поносимую от писаки Розанова. Высоко поднял он свою голову против Церкви Твоей! Смири его!»[46]