Розанов

Ей было трудно, очень трудно с ним («Уже года за три до 1911 г. мой безымянный и верный друг, которому я всем обязан, говорил: “Я чувствую, что недолго еще проживу… Давай эти немногие годы проживем хорошо…” И я весь замирал. Едва слышно говорил: “Да, да!” Но в действительности этого “да” не выходило», – признавал он и сам в «Уединенном»), и скорей всего, в какой-то момент она просто махнула рукой, да живи ты, Вася, как хочешь, со своими фальшивыми дружками и подружками, ходи куда хочешь и делай все, что тебе заблагорассудится. Однако когда это коснулось ее детей, да к тому же Али, старшенькой, рожденной еще в первом браке, той, которую Зинаида Гиппиус запомнила «девочкой лет 8–9, с подтянутыми гребенкой бесцветными волосами», что «косилась и дичилась в уголку», то Алину маму это действительно взбесило. Она охраняла свою уникальную семью, как могла, разрываясь между совершенно неподходящей ей ролью хозяйки сомнительного литературного салона, посетителей которого терпеть не могла (а вот если бы в него приходили скучные эпигоны славянофилов, с этими, верней всего, поладила бы), и охранительницей семейного очага.

«Мама была очень хорошей хозяйкой и за здоровьем детей очень наблюдала. День был строго распределен. Нас, детей, будили в восемь часов утра, мы умывались, одевались и, прочитав “Отче наш” и “Богородицу”, шли здороваться с папой и мамой в спальню», – писала Татьяна Васильевна. Однако на самом деле все было далеко не так благолепно в доме на Шпалерной улице.

Позднее об этих извивах весьма недобро написал А. Н. Бенуа: «Разливала чай жена Василия Васильевича, разносила же стаканы его падчерица – девица рослая, хорошо сложенная, но, несмотря на правильные черты лица, нисколько не привлекательная. Мы ее про себя прозвали “барашком”, и действительно, нечто овечье, что было в ее выражении, подчеркивалось курчавыми светлыми волосами, частью заплетенными в косу, положенную кольцом вокруг головы[47]. Обеих этих женщин Розанов ценил безмерно, и это свое отношение к ним постоянно выражал вслух, гордясь ими и цитируя их слова и мнения, хотя бы и самые обыденные. Злые языки утверждали, что он неравнодушен к падчерице, но, во всяком случае, он был “по уши влюблен” в жену – женщину немолодую, некрасивую и вообще, на посторонний взгляд, лишенную всего того, что в наше время получило кличку sex appeal. Для него же она представляла какую-то квинтэссенцию женственности и женской прелести. Мало того, движимый своим супружеским энтузиазмом, Розанов не боялся разных нескромных определений и описаний, основанных на его супружеском опыте и служивших подтверждением его эротических теорий, причем сплетал свою изощренно тонкую наблюдательность с почти ребяческой наивностью. Редкие собеседования с ним обходились без сообщений каких-либо подобных новых “открытий и наблюдений” психологического и физиологического порядка, причем, однако, это делалось без тени легкомысленной или пошловатой скабрезности – вроде той, что царит в нецеломудренных анекдотах или в остротах, имеющих ход в мужской компании. Манера его касаться этих довольно-таки скользких тем исключала всякую их “неприличность” и в то же время оставалась вдали от какого-либо “научного подхода”, чисто материалистического, “базаровского” оттенка. Розанов приходил в сильнейшее волнение, если встречал отклик в собеседнике, и, напротив, принимался остро ненавидеть и презирать тех, кто оказывался не одаренным желательной ему чуткостью, особенно что касается такой Афродитиной области».

Можно осторожно предположить, что некрасивая Варвара Дмитриевна сколько могла закрывала глаза, уши, молилась, чтобы не быть оскорбленной, может быть, плакала, переживала, краснела, по-женски ревновала, догадываясь о его изменах, пусть и не очень многочисленных, но все-таки случавшихся – например, с писательницей Вилькиной[48], женой того самого Николая Минского, на чьей нехорошей квартире произошел сеанс черной магии, или о прочих приключениях, которые Розанов деликатно называл «опытами», а о Варваре Дмитриевне в этой связи отзывался: «И только, по “ясновидению” чувствуя мои проклятые “опыты”, она стала пуглива к людям, сурова и осуждающа. Ах, еще не знает моя душа, что делать с этими “опытами”. Сказать ей – убить; не сказать – убиться самому. Тоска, тоска, тоска. Как уголь в душе, и душит меня. Чад. Дым».

«Сердце и идеал было во мне моногамично, но любопытство и воображение было полигамично. И отсюда один из тягостных разрывов личности и биографии», – писал он в «Опавших листьях».

Некоторые отголоски сцен из супружеской жизни можно расслышать также в мемуарах А. М. Ремизова, но уже с другой интонацией и иными подробностями.

«У нас в Казачьем переулке.

Вечером за самоваром В. В. Розанов.

Разговор любовный. О чем – из головы вон. Запомнился конец.

– Вот Варвару Димитриевну я никогда не обманывал, это единственный человек.

– Как же так: вот вы к нам пришли, а В. Д. говорите, в “Новое Время” ходите, – это же обман.

– Ну вот еще! Я считаю себя до пояса свободным, а от пояса вниз верен В. Д.