Розанов

Большими, мягкими, как подушечка, штопками (“штопали чулки”), как пятаками или как сосисками (продолговаты), были усеяны не “пятка”, не “носок”, что естественно и ожидается, но самое туловище их, длина, около икр и выше… “Первоосновы”, как говорят философы о мире, – только остаток, “по чему штопать”.

Вся душа моя как засветилась и запрыгала. Я думаю – были слезы. В душе они были. Я прижал чулочек к груди:

Вот, Варя, когда я буду умирать, положи эти или такие точь-в-точь чулки в гроб мой. Это оправдание моей личности и жизни.

– Не “оправдание”, а лучше: это то́, что́ я люблю и уважаю. И для этого жил, и для таких жил.

(позвали завтракать)».

Так вспоминал он в тяжелом 1913 году свою самую счастливую легкую пору, когда и зарабатывал столько, чтоб можно было на чулках и не экономить, но уж такая бережная ему попалась хозяйка…

О жизни этого дома впоследствии написали две женщины – самая старшая и самая младшая дочери Василия Васильевича. Мемуары первой известны больше, мемуары второй – хотя в литературном отношении они более совершенны – меньше. Но и та и другая вспоминают свое детство с невероятной теплотой, нежностью и изяществом. Пора этого счастья продлилась в семье не очень долго, но важно подчеркнуть, что она была, и если ни доброе отрочество, ни тем более светлую юность подарить своим детям у родителей не получилось, да и вся Россия уже входила тогда в пору национального несчастья, все-таки детство у маленьких Розановых было счастливым, совсем не таким, как у их отца в Костроме. По крайней мере совершенно точно иным был тон их воспоминаний.

«…как только родители уехали, все двери в квартире настежь и начинается игра “в разбойники”. Паша (няня. – А. В.) должна изображать разбойника, а мы убегаем, прячемся и кричим. Она нас ловит и должна нас туго вязать веревкой, в этом вся соль игры. Стулья все повалены, в комнатах полный беспорядок, няня замучилась с нами. Когда родители приезжают, видят в ужасе эту картину, и нам, конечно, попадает, – вспоминала старшая, Татьяна. – Заводилой в этих играх была я. Но были и другие игры – спокойные. В детской ставились стулья подряд, связывались веревкой. Это был поезд. Мы куда-нибудь уезжали. Впереди на стуле сидел Вася, он был машинист, а мы, пассажиры, – садились на другие стулья с поклажей. Так мы сидели часа два тихо и спокойно ехали. Но потом нам надоело, мы разбрасывали в разные стороны стулья, ссорились, поднимали шум, и папа сердился у себя в кабинете».

«Когда мы шалим и не слушаемся, папа сажает нас на буфет. Это очень страшно, – писала младшая, Надежда. – Ноги едва достают до дверец. Если меня обидели, я убегаю в столовую, где прячусь между буфетом и стенкой и там потихонечку плачу, но я очень обижаюсь, когда меня не ищут и не утешают, и тогда я начинаю шуршать обоями и плакать в голос…

Мы, дети, лежим на полу в детской, кругом обрезки газет и журналов: мы наклеиваем картинки – военных всадников, корабли, море – в большие тетради. (Это все, что я помню о войне с Японией)… У нас троих (“погодки”), самых маленьких, есть прозвища: Варю зовут “Белый конек” – у нее совсем беленькие волосы и голубые глаза – она очень капризна; Васю – “Черносливчик” – он тоже беленький, но глаза у него темно-карие; а меня – “Пучок”. Маленькая я каталась по полу вроде шарика, и папа находил, что я похожа на пучок редиски. Это название сохранилось за мной навсегда, так что по имени меня звали редко. Папа еще звал меня “Дюймовочка”, а потом “Русалочка” (Аля), но это уже позже, когда мне прочли сказки Андерсена.

Утром, когда мы просыпаемся, наша любимица – румяная, веселая няня Паша – приносит в детскую большой таз с губкой, и нас всех обтирают водой. Вася вскрикивает и кричит: “Меня первого! Поскорее! Я должен писать статью!”

Мы с Васей очень дружны и всегда рассказываем друг другу свои сны. Васе чаще всего снится, что он летает по комнате в виде перышка, а потом хочет лететь в прихожую, но тут появляется страшный, черный, курчавый человек и гонится за ним, и Вася в страхе просыпается. Часто нам снится рай и ангелы. Об этом мы рассказываем друг другу шепотом, просунув головы через решетки кроваток (мы спим голова к голове). Проснувшись, Вася зовет меня и говорит, что кто-то сейчас стоял около него и рукой закрывал ему глаза, не давая раскрыть их, он только чувствовал, что рука очень нежная, совсем особенная, не такая, как у людей, но он никак не мог раскрыть глаз, когда же рука соскользнула, он только на один миг увидел, как от него отлетел Ангел…

Папу мы обожаем и совсем не боимся, хотя он иногда вскакивает из-за письменного стола (если мы очень расшалимся) и кричит и пытается ухватить кого-нибудь за ухо… В эти минуты яростное лицо его очень страшно, и мы все его боимся… Маму мы все боимся, папу нисколько…»