Розанов

Ухо – здесь очень кстати, как свидетельство о неистребимости провинциальных учительских замашек у В. В. («Ты уж лучше опиши, как ты ее за ухо драл», – говорила в «Опавших листьях» и Варвара Дмитриевна мужу как раз в связи с его старорежимными методами воспитания дочери), а вообще воспоминания Надежды Васильевны так живо и непосредственно написаны, что жалко их обрывать. Она, несомненно, обладала не только огромным литературным талантом, но также отличной памятью и чувством юмора (что любопытно, самому Розанову в принципе несвойственным при всей необъятной его палитре). Но главное в ее книге – это благодарность жизни, отцу, матери, сестрам, единственному брату, гимназическим подружкам, учителям за то хорошее, что в этой жизни было. Может быть, по контрасту, может быть, потому, что очень скоро начнется кошмар, но пока что – было упоение и восторг души.

«Шалили мы ужасно. Мы порой сами пугались, чувствуя, что никакая узда для нас не существует. Глядя на маму, я думала, что когда я вырасту и у меня будут дети, я привяжу к их ногам длинный-длинный шнурок и буду держать его все время в руке, чтобы они не свалились с крыши и не потонули бы. Мы сами удивлялись, как мы носили еще свои головы. Как-то мама перед отъездом на дачу, предвкушая все волнения, связанные с нашими шалостями, купила большой кнут и повесила его “для устрашения” на стену. Мы обязаны были взирать на него, как на медного змия, но предпочитали его вовсе не замечать, и, так как ущерба от этого не получалось, то вскоре он обратился в семейную реликвию. Но для мамы он служил нравственным подпорьем, и она одна на него взирала с верой. Варя находила мамин поступок “крайне неэлегантным”…

Иногда мы едем в гости всей семьей – отец, мать и нас пятеро детей. На нас надеты серые драповые пальто, все одинаковые, и такие же капоры с закрученными вверх хоботками. Мы эти костюмы ненавидим. Варя втихомолку подрезает свое пальто ножницами.

Конечно, в такие минуты папа чувствовал себя Авраамом, заключившим завет с Богом».

Именно так все и было. Он действительно ощущал себя патриархом, родоначальником в буквальном смысле слова, уверенным в том, что его славный род будет продлен. И дела не было никому из его детей (кроме разве что старшей дочери), в законном или нет браке состоят их папа и мама, а если и есть в доме какие-то шероховатости, противоречия, нестроения, то, скорее всего, они этого пока что не осознавали, и ничто не нарушало чудесной картины их мира.

Дочь жены от первого брака была матери и отчиму помощницей, а своим единоутробным сестрам и брату доброй воспитательницей. «Старшая сводная наша сестра Аля – Александра Михайловна Бутягина – нас всех объединяла своей любовью… много нам интересного рассказывала и была нам близкой и родной», – вспоминала Татьяна Васильевна Розанова.

«Аля любила нас страстно, даже до болезненности. Иногда она вставала ночью и наклонялась над нашими кроватями, прислушиваясь – “дышим ли мы?”, так как вечно была полна страхов, что с нами что-нибудь случится. Мы отвечали Але той же нежностью и даже влюбленностью… Аля очень много внесла в нашу духовную жизнь… С Алей всегда был как бы “немножечко праздник”», – писала в мемуарах Надежда, и культ семьи, который наш философ проповедовал в своих сочинениях, стал фактом жизни в этом доме, хоть экскурсии води и показывай.

Символисты назвали бы это жизнетворчеством, а для В. В. это было просто обыкновенное человеческое семейное счастье, которое он заслужил, выстрадал, вынянчил, выпестовал.

Летом снимали дачу на финском взморье в Аренсбурге, в деревне Лепенене возле Териоки, в Гатчине, под Лугой или в Сиверской. Если дача бывала недалеко от Петербурга, то глава семьи оставался в городе, приезжая к жене и детям на выходные. Сохранился очень трогательный его рассказ о том, как он выбирал своим девочкам подарки. Розанов написал об этом в ненапечатанном очерке «Чему я смеялся» в 1902 году и в «Опавших листьях». В очерке более подробно, обрисовывая характер каждой из маленьких дочерей, и даже трудно понять, какая из них ему больше нравится и за кого он сильнее тревожится. В «Листьях» мимолетнее, спрямляя время и уже с грустью, как воспоминание о том, чего не вернуть.

«Это когда-то давно-давно, когда все были крошечные и в училища еще ни одна не поступала, – я купил, увидя на окне кондитерской на Знаменской (была страстная неделя) зверьков из папье-маше. Купил слона, жирафу и зебру. И принес домой, вынул “секретно” из-под пальто и сказал:

– Выбирайте себе по одному, но такого зверя, чтобы он был похож на взявшего.

Они, минуту смотря, схватили:

Толстенькая и добренькая Вера, с милой улыбкой

– слона.

Зебру, – шея дугой и белесоватая щетинка на шее торчит кверху (как у нее стриженые волосы)

– Варя.

А тонкая, с желтовато-блеклыми пятнышками, вся сжатая и стройная жирафа досталась

– Тане.

Все дети были похожи именно на этих животных, – и в кондитерской я оттого и купил их, что меня поразило сходство по типу, по духу.