Розанов

Характерно одно из воспоминаний о том, как В. В. оказался в гостях на званом обеде рядом с недавно повенчавшейся супружеской четой и «стал расспрашивать, как они это делали, спрашивал ее, больше, чем его, и наставлял ее, как надо, а потом, оборотившись к мужу, сказал: “Такие, как вы, не умеют делать!” Левашов (молодой муж. – А. В.) не знал, кто такое Розанов, и не понимал его тона – все ведь сказанное Розановым с величайшим вниманием было проникнуто доброжелательством и уважением к теме – Левашов вспылил, обозвал Розанова негодяем. Только хозяин успокоил, а то был бы и мордобой».

«В подробности сексуальной жизни каждого близкого он входил с азартом, пытаясь давать подчас непрошенные “советы”, – вспоминал А. В. Руманов. – Иногда Розанов нарывался на прямые скандалы со стороны людей, не допускавших вторжение в этот запретный тайный мир».

В каком-то смысле эта безнаказанность и всякий раз появляющийся вовремя «избавитель-хозяин» его избаловали и породили уверенность в том, что ему можно то, чего нельзя другим. Ему всегда простят любые шалости, все неприличные поступки, провокационные вопросы, хулиганские письма (как, например, жене Федора Сологуба Анастасии Чеботаревской: «А знаете, что я в “Опавших листьях” описал Ваш хороший (и д. б. вкусный) бюст? Не показывайте Федору Кузьмичу, а то черт его дери “по морде даст”, что в мои года не хорошо»), шутки, выпады, оскорбления, как прощают сотрудничество в газетах с разными направлениями, и долгие годы все так и было, о чем он сам написал в «Опавших листьях»:

«Перипетии отношений моих к Мережковскому – целая “история”, притом совершенно мне непонятная. Почему-то (совершенно непонятно почему) он меня постоянно любил, и когда я делал “невозможнейшие” свинства против него в печати, до последней степени оскорбляющие (были причины), – которые всякого бы измучили, озлобили, восстановили, которых я никому бы не простил от себя, он продолжал удивительным образом любить меня. Раз пришел в Религиозно-философское собрание и сел (спиной к публике) за стол (по должности члена). Все уже собрались. “Вчера” была статья против него, и, конечно, ее все прочли. Вдруг входит Мережковский с своей “Зиной”… Я низко наклонился над бумагой: крайне неловко. Думал: “Сделаем вид, что не замечаем друг друга”. Вдруг он садится по левую от меня руку и спокойно, скромно, но и громко здоровается со мной, протягивая руку. И тут же, в каких-то перипетиях словопрений, говорит не афишированные, а простые – и в высшей степени положительные – слова обо мне. Я ушам не верил. То же было с Блоком: после оскорбительной статьи о нем, – он издали поклонился, потом подошел и протянул руку. Что́ это такое – совершенно для меня непостижимо. Я же всем им ужасные “свинства” устраивал (минутные раздражения, которым я всегда подчиняюсь)»[49].

Несколько лет спустя найдет коса на камень и все в одночасье переменится, начнется не просто мордобой, а избиение «большого писателя с органическим пороком», но пока что – в первое десятилетие нового века – предприятие Василия Розанова процветало. И даже хорошо известное розановское увлечение нумизматикой, начало которого относится еще к 1898 году, а теперь – «У меня римских 1300. Греческих 4500. Больше, чем есть в Московском университете (150 лет собирали дураки, и меньше моего собрали!!!)», – писал он одному из своих корреспондентов – отражало не только его страсть к древним культам и культурам, но и владение деньгами, на фоне чего как страшный сон остались ненавистное учительство в русской провинции и унизительная голодная служба в столичном Госконтроле.

Даже Суслиха с ее вечным отказом давать развод перестала его мучить и куда-то провалилась, став частью большого, постоянно развивающегося мифа, и В. В. всякий раз с новыми подробностями и сравнениями рассказывал об особенностях их интимной жизни всем заинтересованным лицам, так, похоже, и не узнав, как на самом деле поживает его законная состарившаяся супруга. А она, оставшись после смерти отца одна, взяла на воспитание сиротку, с которой однажды случилось несчастье – купаясь в Оке, девочка утонула. Побывавшая несколько лет спустя после этого в Нижнем Новгороде Зинаида Гиппиус приводила в своих воспоминаниях слова соседки Аполлинарии Прокофьевны: «Она очень злая. Такая злая, прямо ужас. Ни с кем не может жить, и с мужем давно не живет. Взяла себе, наконец, воспитанницу. Ну, хорошо. Так можете себе представить, воспитанница утопилась. Страшный характер».