Розанов

И вот во время рассказа о какой-то земельной реформе – говорил гость – в прихожей звонок: Серафима Павловна и Лидия Юдифовна.

– А Варвара Димитриевна на крестинах! – сказал В. В., и мне показалось, куда чище, чем отвечал надоевшему гостю.

Горло у него действительно болело, но не в такой степени.

Я заметил, что и С. П. и Л. Ю. стоят в нерешительности и не садятся и не уходят.

Да и неудобно сразу уходить, но и оставаться тоже… У обеих по красной гвоздике.

– А откуда у вас цветы и почему одинаковые?

В. В. сказал это совсем уж чисто.

– Мы поступили в одно общество, – ответила С. П. и живо и твердо.

– В какое?

– В эротическое.

__________

– Мы собственно и приехали, как делегатки, просить вас быть почетным членом за ваши большие заслуги в этой области.

– Перестань глупости говорить, я хочу действительным.

И это уж сказал В. В. так, как будто у него никакого и горла не болело.

И вдруг сжался, как пойманный, – и вата еще больше полезла, точно хотела прикрыть все лицо и с очками:

этот гость скучнейший, который почтительнейше слушал!

В. В. засуетился, шаря по столу.

– Знаете, замечательное заседание Государственной Думы, речь Жилкина! – и, сунув гостю “Новое Время”, повел его в столовую, – прочитайте, замечательное!

А вернулся один и уж совсем другой: к черту всякие заседания, и горло – наплевать!

– Ну, рассказывайте, рассказывайте!

– Там три отделения: мужское, женское и смешанное.

– Я в женское.

– Мы не можем. Вы там сами скажете.

– Ну, едемте! едемте!

И В. В. сорвал с шеи повязку.

Лидия Юдифовна и Серафима Павловна пошли в прихожую одеваться.

Я и еще раз однажды увижу В. В. таким – на любительском спектакле на представлении “Ночных плясок” Ф. К. Сологуба в зале Павловой, когда я поведу его за кулисы, где в тесноте кулисной он может быть подлинно, как “бози”, т. е. делать все, как хочется и как воображается.

В. В. все делал с неимоверной быстротой: сбросил халат, нашарил воротничок, галстук, манжеты – он ничего не видел, ничего не замечал, все забыл и обо мне, и о скучнейшем госте, почтительнейше читавшем в столовой уже читанную (конечно!) газету.

Он весь красный, губы вздрагивали, руки махались, словно на лове.

Ну, вот и готово.

Подмигнул кому-то и выскочил в прихожую.

– Василий Васильевич, – слышу, – мы вас обманули: никакого общества нет. Мы нарочно, пошутили.

– А так вот как!

_____________

– За это я вас должен поцеловать.

Они к двери —

и он за ними.

Они по лестнице вниз – Розановы жили на самом на верху – нет, он догонит!

На площадке:

– Ну, давай поцелую.

Увернулись и дальше —

и он за ними.

И опять:

– Давай поцелую!

С. П. перегнулась к лифту —

а там будто В. Д. поднимается:

вернулась!

– Варвара Димитриевна! – сказала она крепко, как зазвенела, – мы вас не застали.

И вдруг В. В., ну это мгновенно, ну, как мыш, пысь —

И только слышно, как там, на самом на верху, дверью хлопнул.

И опять горло и голосу нету и скорей халат и лечь бы уж…»

Все счастливые семьи…

Это было, конечно, славное для В. В. время. Так долго шедший к успеху, к признанию, столько испытавший и потерявший на этом пути, не раз остававшийся в жизни на второй год при том, что эти годы ему никто не возвращал, он много работал, общался с самыми разными людьми, здоровье его не подводило, вдохновение не оставляло и силы не покидали. «Розанов говорил мне: когда я не ем и не сплю, я пишу», – записал позднее в дневнике К. Чуковский, а сам В. В. писал в «Мимолетном»: «…ни одной вялой строчки на таком неизмеримом протяжении всех трудов и с 1882 г. (кончил университет) – ни одной вялой, безжизненной, плетущейся строки.

Удивительно. Вполне удивительное горение. Сколько же было “запасено в мне дров”, чтобы сложить такой чудовищный костер. Целая барка, “беляна”, как на Волге, и еще – дрова, дрова, березовые, чтобы ярко пылали.

Елового – ни одного.

Удивительно.

Я думаю – удивительно и прекрасно.

“Я, м. б., и глуп, но во мне б. очень много дров”».

Но главное было даже не это творческое горение, а то, что осуществилась семейная утопия, которая и была целеполаганием и сверхзадачей всех розановских писаний. Как ни трудно приходилось порой его жене с таким непростым спутником жизни, у самого Василия Васильевича получилось именно то, о чем он мечтал и к чему стремился. Счастливый отец, любимый муж, авторитетный отчим, добытчик, кормилец, настоящий глава семьи. Его радовали дети, каждый со своим характером, своими любимыми игрушками, привычками, жестами, талантами, детскими обидами, шалостями, ревностью, и ему так нравилось за всем этим наблюдать, их любить и чувствовать любовь детей к себе.

«“Штопаные чулки” моих детей – мое оправдание в мире, и за них я пройду в Царство Небесное, – писал он позднее в «Сахарне». – Это было лет 6 назад, пожалуй, – 10.

Перед мамой лежала груда чулочков, и, подняв одну пару, мама сказала:

– Ты видишь, больше нельзя носить.

Я всегда сердился на покупку всего носильного. “Одевать” нас должен Бог и “погода”. “Платье – глупости” (в сущности, необходимы квартира и еда).

Лениво я взял чулок. И что́ же увидел: