Рождение командира

Клинков приподнимается и, согнувшись под полкой, убирает лежащие около него помидоры и огурцы, протягивает товарищам флягу с водой и поправляет сильно потертую и выцветшую гимнастерку. Все его движения удивительно ритмичны, проникнуты особым мужским изяществом. Такой огромный, как бы угловатый человек, он носит свое большое тело играючи, и товарищи смотрят и следят за его движениями, за игрой лица, так что в нем сразу угадываешь авторитетного для них человека.

Пока он приводит в порядок свой угол, Вася-сержант и тот, обувавшийся солдат — оба высокие, статные, — пересаживаются к нему на лавку. Подойдя, Клинков садится между ними, свободно распластывает руки как бы для полета и кладет их на плечи сидящих рядом товарищей.

— Ну, какую? — спрашивает он, сжимая их плечи, приближая к себе и посматривая то на одного, то на другого… и внезапно запевает:

Раскинулось мо-ре ши-ро-ко…

Он поднял голову. Нос его в профиль торчит по-мальчишески дерзко. Весь он, с поднятыми руками, напоминает большую птицу, высматривающую что-то над морским простором. Он поет особенным, мягким, всеобъемлющим голосом, со своими какими-то интонациями и так легко, что кажется, петь ему легче, чем говорить. За стенкой вагона он словно видит это широко раскинувшееся море с крутыми бегущими валами, и во всю ширь над морем разносится, летит свободно голос человека:

И ветер…

Он наклоняет голову, как бы преодолевая напор бьющего в лицо ветра, и голос его становится ниже, в нем гудящие басовые ноты… и снова освобождается и взмывает:

…бушует вдали. Товарищ…

он сжимает плечи сидящих рядом друзей, как бы зовет их на трудное, что надо преодолевать вместе, и они оба, а за ними все остальные стройно спевшимися голосами подхватывают:

Мы едем дале-о-ко…

— Поспать ты уж не дашь, — говорит проснувшийся в конце вагона политрук команды и быстро добавляет: — Пойте, пойте, я не к тому, что спать, а вообще, когда вы поете — спать невозможно.

А Клинков уже с нежной, понимающей, что он оставляет на берегу, улыбкой выводит, обрывая:

Далеко от грешной земли.

Ох, землица, грешная, родимая! — быстро выговаривает он, пока затихают голоса товарищей. — Эх! — и жалуется кому-то безнадежно печально:

Товарищ, я вахту не в силах стоять…

Отворяется дверь, и входит проводник с веником в руках. Он подметает отделение политрука, переходит в следующее, соседнее, и плотный, весь какой-то квадратный — даже и небритое лицо с обвисшими щеками у него квадратное, — подходит к поющим. А в песне развертывается драматический эпизод. У Клинкова опущены веки, голос его, мягкий и зовущий, как у женщины, горестно выводит приближение неотвратимого конца:

На палубу вышел — сознанья уж нет…

— Товарищи, опять вы семечки нагрызли, — говорит проводник. — Штрафов вы не боитесь, подметать я не обязан каждый перегон. Что же получится от этого?

— Ш-ш, тише… — шипят на него.

Чтобы дать простор широкому телу проводника и его венику, солдаты подбирают под себя ноги, соскакивают и выходят в проход, лишь бы только он скорее подмел мелкие серенькие скорлупки и ушел.

Но песня уже оборвалась.

— Вот какой ты, — укоризненно говорят певцы, — надо тебе подметать!

— Пусть подметает, — говорит Клинков. — У всякого свое дело: нам семечки грызть, ему подметать.

— Н-да, семечки! — усмехается Вася-сержант. — Все-таки скажи, что у тебя: тенор или баритон?

— Черт его знает: голос! — отвечает Клинков.

Пока ворчливый проводник переговаривается с отставшими, песня уже переменилась.

На границе тучи ходят хмуро…

запевает Клинков.

Теперь человек не похож на птицу. Его руки все так же лежат на плечах товарищей, но они лежат тяжело. Теперь он — кто-то скрытый, упорный, стерегущий, и поет так, будто издали рисует картину сурового края, где неизменно, не оставляя поста, стоят часовые Родины.

И вдруг неожиданно во время припева Клинков смолкает, сверкнули его глаза, он повернулся к отставшим, прислушивается… и кому-то кричит:

— Так, так! — И уже снова поет. И снова останавливается.

— Садись ближе! — кричит он и опять поет, и глаза его сверкают:

Мчались танки, ветер поднимая,
Наступала грозная броня…

Он уже не просто держит руки на плечах товарищей, он давит им плечи тяжестью своих рук и в такт песни склоняется вперед, отклоняется назад — живет с дикой, боевой силой. Из отставших красноармейцев к поющим подходит низкорослый, незаметный солдат и чудеснейшим высоким голосом вступает:

Три танкиста, три веселых друга,
Экипаж машины боевой…

Песня окончена. Всем надо, чтобы пели еще. Нельзя на этом остановиться.

— Ух! — отдыхает Клинков. — Тревожит меня эта песня. Так бы к черту смел их всех с нашей земли!

— Ты танкист, что ли? — спрашивает тот солдат из отставших.