Рождение командира

Полковник Карташов вспомнил, как он ждал какого-то особенного разговора с товарищем, а разговор этот все откладывался… И тут только понял, что все главное и душевное давно сказано ими без всяких слов; их соединяет дружба, испытанная в боях, и главное для обоих — знать, что, если бы выбыл один из них, другой ни на миг не ослабил бы работу в их общем, дорогом им деле. Он взял руку Макарова, пожал ее, потом наклонился, поцеловал товарища и вышел из операционной на улицу под ослепительно яркий свет солнца.

Перешагнув порог школы, полковник остановился на крыльце, жмурясь от могучего света солнца и осматриваясь, где стоит его «виллис», у школы или у квартиры Макарова, где он оставил шинель. Всем телом он ощущал тепло и свет и удивлялся всему окружающему: за то время, пока он был в операционной, солнце поднялось высоко и земля отогрелась. Земля уже не была похожа на бурую железную руду, прозрачная ледяная кора растаяла, дороги были покрыты черной вязкой грязью, поля обнажились и дышали тонким паром, который легко уходил в потеплевшее, очень ясное небо. Около школы и по всей площади перед ней сочились маленькие ручейки, промывая себе дорогу в слоистом грязном снегу. Яркая, будто одетая в новые перышки, пестренькая — серая с белыми пятнышками — курица пила из одного такого ручейка, поднимая вверх хохлатую голову.

Вся эта неожиданная картина быстрой перемены с зимы на весну, как и в прошлые годы, взволновала полковника. Он перевел взгляд к горизонту и увидел дорогу за деревней, по которой утром везли пушки. Дорога издали была похожа на текучую мутную реку, грязь на ней была совсем жидкая. На дороге стояла колонна «студебеккеров»; передняя машина буксовала у моста и, несмотря на все старания окружавших ее бойцов, не могла стронуться с места.

Один боец, в валенках и подоткнутой за пояс шинели, пошел в сторону от дороги, увязая в грязи, добрел до разбитого сарая, оторвал сбоку длинную доску и понес ее к дороге. Бойцы, остановившиеся было, чтобы покурить, снова хлопотливо облепили машину, мотор зашумел, она рванулась вперед и снова стала.

Начиналось то трудное и ответственное время весны, ранней в этом году, когда идущее так блестяще наступление наших войск должно было выдержать серьезное испытание. Уже видно было, что немцам наша распутица была не по силам, а как справимся мы?

Полковник Карташов видел все вокруг себя с ясностью человека, привыкшего каждое явление принимать как новое, данное ему условие все той же задачи, к решению которой он идет правильно, и ответ ее уже написан в конце. Новое трудное условие распутицы не могло изменить это решение, оно могло лишь потребовать новых сил, и силы надо было найти.

Он посмотрел на бойца в валенках, на машины, залепленные грязью. В это время шум голосов донесся с дороги: головной «студебеккер» двинулся с места и пошел… пошел… Бойцы, как бы прилепленные к нему и сначала двигавшиеся вместе с ним, начали отлепляться, отставать, а потом, размахивая руками и скользя в грязи дороги, побежали догонять машину. За первой тронулся постепенно весь ряд стоявших машин.

«Так и будет, — подумал полковник Карташов. — Будет распутица и трудности, и будут выбывать люди, но то главное в нас, что выработалось нашими усилиями, и укрепилось, и закалено, так и пойдет, и пойдет, и дойдет общей силой. Это верно сказал Егор, что «как будто надо было, чтоб увезли, и все-таки я тут остался бы». Вот оно идет, движется его дело, его работа. Хотя он и уедет, дело, пущенное нами вместе с ним, идет и идет. Все мы в этом большом и трудном деле остаемся вместе, и дальше бы нам так…»

Полковник увидел свой «виллис» на той стороне площади и пошел к нему, шагая через ручейки. Ему радостно было думать, что Макаров понимает и не винит его.

● Москва

1944 г.

„МАРКЕЛ — СУХИЕ ГВОЗДИ“

Он сидел в большой четырехугольной палатке перед столиком с перевязочным материалом и инструментами, без рубашки, со сдвинутыми ниже пояса штанами и, большой, широкий, застенчиво смотрел на нас. Могучая его грудь, перевязанная ситцевой полосатой тряпицей, напоминала грудь Лаокоона; живот был словно разделен на квадраты: так правильно и красиво располагались на нем мышцы. На шее под широкой русой бородой запеклась кровь. Глаза были серые, умные, внимательные.

— Пустяковина… маленько чмокнуло… — говорил он протяжным, густым голосом, пока сестра, попробовав развязать розовую его тряпку и не сумев справиться с туго затянутым узлом, разрезала ее ножницами.

Она хотела было снять ее, как увидела яркую и свежую струйку крови, потянувшуюся по белой здоровой его коже, и прижала повязку рукой.

— Не бойся, — сказал он, — тяни. Я ее, рану-то, заткнул.

Подошел доктор, сказал хирургической сестре, что ему могут понадобиться большие салфеточки, и, не трогая чисто вымытыми, стерильными руками грязной тряпицы, показал сестре, что можно ее снять. Сестра отняла повязку… Струйка крови медленно потекла из раны, заткнутой куском ситца, как пробкой.