Теперь я чувствую себя беззащитным. И что никто на свете не будет любить меня так, как любила меня мама. Она совсем на себя не похожа в гробу. И зреет уверенность в необходимости менять жизнь. Надо смелее это делать и глядеть в будущее с уверенностью и надеждой. Милая, милая мама. Вот увидишь — если даст Бог — я еще многое сделаю: надо начинать сначала! Прощай… нет, не прощай, потому что мы увидимся, я уверен[553].
Спустя несколько дней я шел на киностудию, думая о предстоящей съемке по «Мюнхгаузену». Была середина дня. У проходной оживление и суета массовки. Шум, гвалт, галдеж. Приходилось лавировать среди толпы, чтобы войти на студию. Неожиданно меня кто-то окликнул: «Женя!» Я повернулся на голос. Это был Тарковский. Мы отошли в сторону. Лицо его было очень бледным, с каким-то зеленоватым оттенком. Я даже испугался. Он увидел мою реакцию и тихо сказал: «У меня умерла мама…» Я стал говорить слова сочувствия и соболезнования, утешать его. Он слушал, кивая, потом тихо сказал спасибо и пожал мне руку. В третий раз за три года нашего знакомства. Я молча кивнул ему в ответ. Он повернулся и пошел домой. До сих пор помню его легкую и подвижную фигуру, в тот раз немного сгорбленную, как-то тяжело и обреченно удаляющуюся от «Мосфильма». Казалось, он нес на плечах весь груз своих картин, свою борьбу с Госкино и самим собой, свой неустроенный быт, свою неладную личную жизнь. Он уходил из моей жизни навсегда. Больше встретиться с Андреем Арсеньевичем мне не довелось.
Я один… Открываются все поры моей души, которая становится беззащитной, потому что в них начинает входить смерть. Мне страшно. Как страшно быть одному. Только Тяпус. Я не хочу жить. Я боюсь, мне невыносимо жить[554].
«Уважаемый Андрей Арсеньевич, на встрече с польскими режиссерами в Репино мы с женой посмотрели „Сталкер“. Нам кажется, что это наиболее крупное произведение мирового кинематографа. С уважением, Алексей и Светлана Германы»[556].