Рождение волшебницы

– Ю-лий! – приглушенным рокотом прокатилось над крышами. – Ю-лий! – повторилось сильней и явственней. – Ю-лий! Ю-лий!

Оставив бочку, на которую опирался он свободной рукой, Святополк медленно выпрямился, с лица его сошла краска, и он спросил невыразительным, деревянным голосом:

– Так вы, значит, за Святополка?

– Что ж, я не прочь, – не совсем вразумительно подтвердил торговец.

Святополк пошел, провожаемый изумленным взглядом. И, нигде не встретив полуполковника Полевана с его сотней, поспешил в Вышгород, как только нашел все-таки людей и коня.

Святополк застал вдовствующую государыню Милицу у раскрытого в пустое небо окна. Узкие плечи Милицы скрывала короткая, из жесткой парчи, накидка. Оттопыренная складками, она напоминала сложенные крылья жука или осы – темные на фоне синевы, заключенной в рамку окна. Мачеха не слышала шагов пасынка, его виноватого покашливания за спиной, сокрушенного кряхтения, сопения и поскребывания – всех мыслимых звуков, которое способно издавать неуверенное в себе существо.

– Вот он, венец, матушка! – с испуганной поспешностью сказал Святополк, когда, передернув крыльями, Милица обратила в комнату укрытое темной кисеей, нечеловеческое, без глаз, без рта лицо. – Тут он вот, с нами – венец.

Мгновение или два можно было думать, что Милица никогда не заговорит.

– Боже мой! – выдохнула она. – А где Юлий?

– Это я, матушка, – возразил Святополк, непроизвольно оглянувшись.

– Ты? Кто ты такой?

К исходу дня воевода Чеглок ввел в город около двух тысяч войска. Столичные полки, которые насчитывали в общей сложности не менее двух тысяч бойцов, присягали Юлию. Собравшееся на ночь глядя в полном составе столичное земство приветствовало великого государя Юлия многократными здравицами и кликами «ура!». Воодушевление это выгодно отличалось от того деловитого хладнокровия, с каким то же самое земство высказалось несколькими часами ранее в поддержку Святополка. Народ не видел препятствий к тому, чтобы поддержать Юлия, и уж, во всяком случае, определенно, лишил своей любви однодневного Святополка. Его высоко было ставшая звезда, прочертив по небу чадящий неровный след, закатилась под улюлюканье.

В течение двух-трех часов власть в столице перешла к великому князю и великому государю Словании, Межени, Тишпака и иных земель обладателю Юлию Первому.

– Не стоит, однако же, обольщаться! – оглядывая собравшихся на совет вельмож, рассуждал Чеглок. – Мы имеем дело – давайте называть вещи своими именами – с выдающейся волшебницей, коварной искусительницей. С колдуньей и ведьмой, вне всякого сомнения. С обольстительным оборотнем. И просто, наконец, с женщиной, что само по себе немалого стоит. Хорошо, мы загнали ее в Вышгород. Но Милица сохраняет связь со своими сторонниками по всей стране. Осада может занять и месяцы, и годы. Два года – да, государь, два года. Вышгород неприступен. Иначе, как измором, его не взять. А у Милицы будет время для удара исподтишка. Случай она найдет. – И Чеглок, словно сверяя общие соображения с действительностью, оглядел плохо различимые лица слушателей.

В большой палате земства расположились за столами человек пятьдесят военачальников, земских старшин и владетелей с мест, которые прибыли из ближайших окрестностей столицы с такой поспешностью, что успели присягнуть обоим государям, – сначала Святополку, потом Юлию. В палате стало темно, внесли факелы.

– В ближайшие две-три недели соберутся вызванные еще Милицей владетели. Этот срок… тут все и решится, – заключил Чеглок, указывая тем самым, что не считает свершившийся несколько часов назад переворот решающей победой над Милицей. Юлий не возразил – он спал.

Посаженный во главе длинного стола, противоположный конец которого терялся во мраке, он замер, как бы прислушиваясь к словопрениям полковников и старшин… дремал, полуприкрыв глаза и на мгновение смежив очи. И временами с усилием вздрагивал, обращая сонный взор в ту сторону, где журчали баюкающие слова. Потом переставлял по столу локти, чтобы надежнее утвердиться.

Видимо, все-таки спал, потому что, уронив себя и встрепенувшись, не мог припомнить, на чем остановились полковники и почему продолжают говорить старшины. Ему мерещилось: он раскрыл объятия – и губы мучительно дорогого лица гневно исказились. Полыхнуло пламенем золотых волос. «Золотинка!» – воззвал Юлий, содрогаясь от чудовищной немоты. И она проваливается. Лицо ее, искаженное ужасом, уходило в тину, глаза умоляли: помоги мне!

Юлий вскочил или пытался вскочить, дернувшись за столом.

– Что с вами? – осекся Чеглок, не в шутку озадаченный. – Вы кричали?

Юлий озирался.

Дальние концы палаты тонули во мгле.

– Я просил всех удалиться, – помолчав, продолжал Чеглок с суховатой определенностью в голосе.

– Да-да, – отозвался Юлий. – Несомненно.

– Я счел возможным упомянуть волшебницу Золотинку.

Юлий отозвался только безмолвным взглядом.