Рождение волшебницы

За дверью открылся заставленный накрытыми столами чертог. Места хватило бы тут человек на двести, и три десятка миродеров, которые с лихорадочной, неряшливой поспешностью перебирали блюда, не могли все же испортить торжественной красоты убранства. На светлых скатертях тянулись рядами золотая и серебряная посуда, доверху наполненная какими-то невиданными кушаньями. Высились хрустальные сосуды с янтарными, розовыми и темными, как кровь, винами, радовали глаз горы необыкновенных плодов. А над всем этим свисали из высоких ваз гроздья съедобной и несъедобной зелени вперемежку с благоухающими цветами.

Более отъевшиеся, напихав по карманам медовые пряники и целые пироги, рылись в громоздких сундуках вдоль стен, выбрасывая себе под ноги на лощеный дубовый пол груды утканного золотом тряпья.

Они торопились — насытиться, нарядиться и плясать. Они гомонили, перебивая друг друга, самозабвенно хохотали и вскакивали из-за стола с куском в руках, чтобы пройтись вприсядку. С колен на колени путешествовала кудрявая женщина, ее целовали жирными, жующими губами, по-братски передавая друг другу. Смазливая молодка в розовом шелковом платье, уже запятнанном, пыталась отведать от каждого блюда, не перепробовать, так перекусать, а веселые братцы беззастенчиво ей помогали, заталкивали ей в рот сладости и давили на губах вишни. Все они были пьяны — изобилием.

Затянутый сиреневым сукном чертог, где разгулялось пиршество, соединялся множеством больших и малых дверей, лестниц и переходов с другими помещениями дворца — оттуда доносилось эхо плутающих голосов. Скатился по винтовой лестнице бравый молодец в нескольких надетых один поверх другого кафтанах, крикнул с надрывом:

— Братцы! А там!.. Уё-ёй! Чего вы сидите, дурни?! Бросайте все! — И быстро затопал вверх, завинчиваясь в отделанную каменной резьбой дыру под потолком.

Голова его уже скрылась, когда раздался зловещий треск и весь столб винтовой лестницы, резного сооружения из железа, дрогнул и провалился стоймя вниз, посыпались обломки разрушенного частью потолка, мелькнуло перекореженное тело. Народ по чертогу примолк, неприятно удивленный.

— Это ведь Пыпа Тертый? — спросил небритый старец в усыпанной драгоценностями шапке. — Совсем глаза ослабли, не разберу, — добавил он сокрушенно.

— Он, — подтвердил кто-то без особой охоты.

— Гляди-ка! — выразил свои чувства старец.

Иного слова Пыпа Тертый не заслужил, да и глядеть особенно было нечего: рваная рана в полу затягивалась и скоро нельзя было разглядеть следов Пыпиной могилы.

Непостижимое легкомыслие, которое владело бродягами, не действовало почему-то на Нуту.

— Послушайте, люди! — заговорила она в волнении. — Тут нельзя оставаться! Это блуждающий дворец. Я привела вас сюда… нужно было спасаться. Но сейчас пора уходить. Пока не поздно. Ваши одежды, золото, все обратится в прах. Это все призрак, морок, и только смерть не обманывает.

— А мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем! — слабо взвизгнув, мотнула цветастой шалью и пустилась притопывать широколицая женщина с нездоровым румянцем на щеках.

И голос Нуты звучал слабее, она смолкла на полуслове и повернула назад в зеркальный покой. С порога она увидела, что обманулась. Глазам ее предстали сени, торжественное преддверие какие-то иных чертогов: сложное переплетение покрытых коврами лестниц резного камня, увитые зеленью висячие гульбища и переходы, а выше, теряясь в голубом свете, нагромождения арок поддерживали новые ярусы лестниц и переходов.

Опять прокатился гул, наборный каменный пол дрогнул, заколебавшись под ногами, как готовый провалиться студень. Нута испуганно шарахнулась, что было, по видимости, бесполезно, потому что шаталось все. С высоких сводов посыпалась каменная крошка, обломки мраморных завитушек и посеченные листья зелени; запахло известкой и пылью.

Нута попятилась. На счастье, она недалеко ушла от порога, дверь не исчезла за спиной, хотя на беглый, поверхностный взгляд изменилась в очертаниях и, может статься, подвинулась в сторону.

Несколько опрометчивых шагов за пределы сиреневого чертога, где как ни в чем ни бывало пировали миродеры, вывели Нуту из круга здешних впечатлений, с глаз долой — из сердца вон, Нуту забыли.

Купец, тяжко вздыхая, вывалил из золотого судка персики — они брызнули во все стороны, поставил посудину на пол и принялся плющить ее в лист тяжелой каменной вазой. Надо сказать, немного добавил он шума к общему веселью в чертоге, где ели, горланили и плясали разом. Простоволосая женщина, что оплакивала судьбу мессалонской принцессы, утерла слезы и улыбалась — настороженно и как бы нехотя, словно не доверяя еще обманчивой надежде на лучшее. Вдумчивый мужичок подошел к стене и, уязвленный расточительством, сокрушаясь сердцем, поглаживал обои ярко-сиреневого сукна, которого хватило бы, чтобы одеть две дюжины деревень.