Рождение волшебницы

— Сдаюсь! — прохрипел витязь, не теряя времени, ибо поистине дорог был каждым миг. — Если действительно князь Юлий, — добавил он, вспомнив о чести.

Юлию, поскольку он не понимал речей, достаточно было того, что противник вообще ответил. Он снял ногу с груди поверженного ратоборца, полагая, что тот больше не ввяжется в драку.

Все случившееся походило на чудо — только что Юлий и думать не мог о спасении и вот — в руке его меч. Пятеро замешкавших в отдалении витязей и какой-то черный человечек за ними, походивший на пастуха позади расфуфыренного стада, теперь не пугали Юлия.

Между тем не зевал и Долговязый, которому Юлий поручил Золотинку. Он остался возле без меры усыпанной драгоценностями, томной от ужаса и вполне беспомощной женщины. И это оказалось столь сильное искушение, что ангел-хранитель доверился чувству, отринув позывы разума, которые побуждали его бежать. Да и все к тому: шум-треск стоял такой, что нечего было робеть и теряться.

Не лишая государыню возможного по обстоятельствам словесного утешения — что-то он там бормотал успокоительное в то время, как Лжезолотинка, без слез рыдая, заламывала и кусала руки, Долговязый, как то и пристало ангелу-хранителю, орудовал за ее спиной. Воровским ножичком он обрезал крупные жемчужные пуговицы, что шли частым рядом от пояса и до шеи.

Охваченная ужасом, Зимка не замечала, что делает с ней босяк, и только подергивалась, ощущая беспокойство между лопаток. А Долговязый, быстро добравшись до ворота, обнаружил подшитый снизу сверточек и не поленился — несмотря на крайнюю спешку — распороть его, чтобы заглянуть внутрь.

Черный обрубок пальца не смутил босяка — ничего менее дохлой жабы, какой-нибудь замешанной на крови младенца лепешки он и не ожидал; а когда блеснул камень и обозначилось золотое кольцо, сунул все это, не разбираясь, в карман, туда же, где гремели срезанные жемчужины. Напоследок Долговязый сорвал усыпанный алмазами гребень, отчего золотой огонь волос лавой разлился по плечам, и наладился бежать, следуя мудрому правилу не испытывать слишком долго судьбу — неладное предчувствие, что и так перебрал, заставило Долговязого ринуться прочь очертя голову… Тогда-то он и увидел, что летит в пасть змею, который поднялся на ноги и растопырил крылья, возвысившись чудовищным, в полнеба недоразумением.

Долговязый еще ударил землю ногами, выбросил на лету руки, чтобы оттолкнуть от себя пасть, но и хрупкие руки-веточки, и голова, и тело — все очутилось в жерновах, и человек, перекрученный огнем, успел понять, что…

Растерзанный, непрожеванный оборванец провалился в змеиную глотку вместе со всем награбленным, дырявыми башмаками и со своею трубкой, стиснутой в зубах до последнего.

Витязи остановились, скованные ужасом, и Юлий обернулся. Змей вскинул голову, вытянув вверх шею, как гусь, который проталкивает ставшую поперек горла дрянь. Золотинка лежала на траве, распластавшись. На жухлой, ржавой траве она отсвечивала манящим блеском. Нетрудно было сообразить, за кого змей возьмется, когда прочистит горло и оглядится.

Притом же не было ни малейшей надежды сразить чудовище честным ударом меча. Ни мужество, ни отчаянное удальство неспособны были остановить Смока, которому случалось сметать полчища витязей, вытаптывать города и опустошать сельские округи, о чем со скорбным смирением свидетельствовали пожелтелые страницы летописей. Юлий читал летописи и кое-что помнил, потому-то, бросившись к Золотинке, он не мечтал ни о чем ином, кроме того, чтобы уберечь ее от ближайшей угрозы. Подхватив Золотинку подмышки, Юлий толкнул ее через два шага в глубокую рваную борозду, что представляла собой череду ям и рытвин, пропаханных змеевым крылом. Сверху кинулся сам, распластавшись насколько возможно, чтобы прикрыть собой золото волос и роскошь платья.

Змей уже, икая, озирался. Разбросанные по лощине начищенными пешками витязи раздражали его брезгливый старческий взор своим щегольством, тогда как припавший к земле считай что под самым брюхом оборванец избежал внимания как случайная падаль. Так ли думал змей или не думал вовсе, только переступил он корявой, как замшелая колода, лапой затаившихся в борозде и смахнул крылом того молодца, который, сдавшись Юлию, почитал себя как бы уже и вне игры. Другого витязя Смок, тяжко пробежавшись, достал пастью и, перекусив пополам, выплюнул. Прочие беглецы не удостоились даже погони, они рассыпались врозь, как сметенные с доски шахматные фигуры.

Передним краем крыла, где шевелились цепкие коготки, Смок подобрал одного из чудовищно обезображенных витязей, и с шумным сопением возвратился обратно. Тут, остановившись обок с обомлевшими в борозде людьми, он принялся шелушить мертвого, сдирая с него доспехи когтями крыла и зубами.

Прилаживаясь к делу, змей отмахивал крылом, вздымая вихри, переступал, вертел хвостом по траве, отчего оставались проплешины голой, стертой земли. Черные когти его, похожие на толстые корни большого дерева, бороздили землю совсем близко, обдавая лицо песком и камешками… и вот чешуйчатое брюхо нависло над головами.