Рождение волшебницы

В затхлой скучище подземелья, во мраке и холоде, голодной Золотинке ничего иного не оставалось, как гадать. Как понимать, что никто не идет? Стоит ли радоваться, что упрятанного с глаз долой пигалика забыли? И если тирану совсем плохо — хуже некуда — мир, может быть, обойдется теперь без подвигов? Или живой и здоровый пуще прежнего Рукосил отдал приказ сгноить пигалика в забвении?

Словом, Золотинка уже не знала, что и думать, когда за ней пришли. Кузнец расковал цепи. Благообразный молодой щеголь, который распоряжался стражей, оглядывал освещенную факелами камеру с брезгливым любопытством, как человек, чуждый житейской скверны. И опять Золотинка не могла понять, означает ли сей визит, что кровавое правление Рукосила подошло к бесславному и жалкому концу. Именно так — к бесславному и жалкому.

Весьма обходительный щеголеватый пристав, вкупе со стражей, провел пигалика тюремными ужасами, через какие-то подвальные помещения, и выпустил его на солнечный дворик перед решетчатыми воротами. За ними, на узкой улочке Вышгорода стояла запряженная четверней карета. Провожатый с некоторым подобием поклона сказал:

— Прошу вас, сударь. Вы поедете здесь. — Вторая часть приглашения явно содержала в себе приказ, что подтверждали окружившая карету стража и верховые лучники.

А когда Золотинка, не поднимаясь еще по крутой подножке, заглянула внутрь (для чего пришлось потянуться на цыпочки, потому что пол кареты находился выше подбородка), она увидела башмаки, чулки, колени в таком избытке, что смелые предположения, будто карету подали под одного маленького пигалика, пришлось оставить.

Внутрь тесного кузова набилось шестеро.

— Здравствуйте, господа хорошие! — сказала Золотинка, приветствуя разношерстное общество, которое украшала приятная девушка с томным округлым подбородком.

Милая девушка, нагнувшись, чтобы видеть пигалика из-за жирной груди заслонившего ее толстяка, хотя ничего и не сказала, но выразила малышу молчаливое сочувствие. Ближайшие соседи поджали ноги, позволяя ступить. Стража захлопнула дверцу, кони рванули, и Золотинка плюхнулась на колени холеного, хорошо одетого господина по правую руку от входа, который сказал ей без особой любезности:

— Держаться нужно, милейший!

Обескураженная, Золотинка поднялась, чтобы уцепиться за стойку дверцы, но тут же скакавший обок с каретой всадник прикрикнул с истошной тревогой в голосе:

— Сядь! У окна не торчать! Не соваться!

Золотинка хлопнулась задом под ноги пассажирам — на что-то жесткое, что оказалось, при ближайшем рассмотрении, цепью. Кандалы принадлежали обросшему недельной щетиной, изможденному человеку, который сидел в углу напротив цветущей девушки и был настолько необходителен, что, набиваясь в спутники такой славной барышне, не озаботился посетить предварительно ни цирюльника, ни кузнеца.

— А что, — сказала Золотинка, обводя глазами неразговорчивых спутников, — верно говорят, что великий государь Рукосил-Могут скончался?

Нет, это было неверно! Настолько неверно, что ответом пигалику было испуганное молчание. И как-то особенно выразительно — с осуждением — молчал черноволосый, с короткой стриженой бородой и усами красавчик в стеганом кафтане. Хотя он, может, осуждал толстяка, который немилосердно зажал его в угол. А по другую руку от толстяка, в другом углу, то же притеснение терпела девушка. Она, кстати, внимательно посмотрела на пигалика, и во взгляде ее Золотинка прочла укор.

Когда карета грохотала уже по улицам Толпеня и стало ясно, что везут к перевозу, толстяк порылся в пристроенной на коленях ковровой сумке, где имелся, судя по всему, изрядный запас домашней снеди. Он принялся есть, роняя изо рта крошки. Устроившись в ногах не без удобства, Золотинка с настойчивым любопытством (не особенно скрывая и зависти) провожала каждый кусок на пути его из торбы ко рту. На том берегу Белой — карета плавно колыхалась на подъеме, кони тянули шагом — спутники вынудили толстяка поперхнуться.

— Между прочим, — заметил кандальник, — последний раз я видел кусок колбасы четыре месяца назад.

— А сыр? — оживился малыш на полу, бросая признательный взгляд на товарища по несчастью.

— Боже, Род Вседержитель! — воскликнул обжора с потешным расстройством. — Простите меня ради бога, товарищи! И в самом деле… прошу вас! — беспокойными руками он полез в торбу, извлекая оттуда сыры, хлеб, бутылку. — Собственно, это жена! — продолжал он извиняться. — Держите! И вы, маленький друг, тоже проголодались?.. Пристав вынул меня, простите, прямо из постели… Она, Марта, она… ничего не успела положить… и плакала.

Слезы показались на глазах растроганного мужа и покатились, что не мешало ему опустошать торбу по мере того, как спутники разбирали снедь. Преломив, так сказать, хлеб, все заговорили едва ли не разом.

— Послушайте, да ведь нас везут к змею! — звонко воскликнула девушка, выглядывая в окно.

Кажется, это никого не удивило.

— Если говорить начистоту, — замямлил толстяк, — если хотят принести в жертву всех скопом, то где основания? Простите, но странный выбор. Собственно, почему?