Рождение волшебницы

Последняя догадка, как замковый камень, скрепила все сооружение. Остались неясными только частности, главное открылось Золотинке с определенностью нарисованного на стене чертежа: Лжевидохин входит во дворец и обращается в Рукосила. И обращается за малую долю часа до того, как медный болван вступает в схватку со змеем. Именно так! Все рассчитано. Невозможно было сейчас догадаться, каким именно образом Рукосил-Лжевидохин исхитрился обратить грозную дурь истукана на змея, но это частности. Следует исходить из того, что надо чародею в итоге. А нужно вот что: нужна гибель змея в тот самый миг или вскоре после того, как Лжевидохин обратится в Рукосила. При несомненной связи дворцов со змеем чары их падут, и если падет змей, то тогда… тогда, можно предполагать, Лжевидохин останется Рукосилом навсегда. Этого нельзя исключить. И очень даже правдоподобно… Дикое… первобытное волшебство змея, не знающее никаких законов. Эта застрявшая в толще времен тварь — Смок — явилась на свет прежде всяких, каких бы то ни было законов. И потому… Вопреки известным… цивилизованным правилам волшебства чародей возвратит себе свое собственное потерянное два года назад естество.

Обновленный Рукосил — это молодая ярость и вновь забродившая злоба, это отмщение за старческие обиды и страхи, которые копил он в своей черной душе все эти годы. Золотинка сжалась. Замысел Лжевидохина, если она правильно его разгадала, был необыкновенно дерзок и остроумен. И значит, имел все шансы на успех. От этого больно и гулко билось сердце. Словно намеченное уже свершилось.

— Почтенные господа! — начал Лжевидохин, напрягая старческий голос, неслышный поначалу, пока не опустилась удушливым пологом тишина. — Беда, господа! Беда! — он делал остановки набрать дыхание и раз от разу говорил громче, словно решившись расходовать свои силы без остатка. — В лихую годину я обращаюсь к вам… к лучшим людям страны. Помогите мне! Рукосил-Могут нуждается в помощи! Господа, я прошу… В этот тяжелый час я не зову бояр и окольничих, думных дворян, моих придворных — я зову вас. Бескорыстие, милосердие, преданность, подлинная правдивость, духовность и мужество… этими бессмертными качествами отмечена вся ваша жизнь. Да, господа. Я знаю, многие из вас не шибко-то меня жалуют… Кому-то я причинил зло, но горько об этом жалею. Заслуги… я их не оценил по достоинству. Да, господа, я прошу прощения у всех… у всех… Я знаю, как виноват. Виноват, что проглядел, упустил, не заметил, не призвал, не наградил по достоинству… Все так. И впредь все будет по-другому. Я сделаю все, чтобы искупить свои… свое верхоглядство. За ошибки свои я уж и так наказан. Что я могу? Могу склонить перед вами голову… Притом же я многое сделал для страны. Расширил ее пределы. Дал новые установления. Я заложил основы для процветания… Почему в кандалах? — остановился он вдруг. — Один… другой… Почему двое в кандалах? Что такое? Что за безобразие?! Почему никто ни о чем не думает? — государь оглянулся на ближних людей, сердито шамкая губами, и несколько дворян с перекошенными лицами бросились за кузнецом.

— Сейчас исправят последнее зло… надеюсь, последнее, — попытался оборотень улыбнуться. — Господа, великий князь просит помощи бескорыстной и великодушной. Ничего меньшего я от вас не ожидаю. Вы соль земли слованской… Не все, может быть, готовы переступить обиды и недоразумения… переступить себя ради старого больного князя, я зову тех… зову само бескорыстие, я зову искренность, я зову благородство… я зову милосердие. Милосердие, господа! — голос сорвался в крик.

И дрогнула тяжким гулом земля — все головы повернулись в сторону дворцов, над которыми поднимался восходящий к небесам туман.

Лжевидохин скомкал речь торопливым призывом:

— Я прошу всех… великий князь просит всех, кто готов помочь… подойдите ко мне.

Золотинка прикинула, что если в строю человек сорок, то можно выйти в числе первого десятка. Нельзя вылезать вперед, но нельзя и мешкать. Но длилось томительное молчание… Ни один человек не откликался.

На лицах дворян и стражи, стоявших железным квадратом вокруг праведников, читалось недоброе жесткое ожидание. Верные люди князя, казалось, готовы были вытолкать добровольцев взашей да и потом еще подкрепить их хваленую добродетель хорошим пинком под зад.

— Друзья мои! — с натугой приподнялся на ложе Лжевидохин. — Я не могу приказывать… не могу угрожать. И не дело предлагать деньги, почести и княжеской щедрости награды, хотя все это будет. Не корыстное движение души — но милосердие, сострадание, доброта…

В старческом надрыве слышалась уже и слеза. Лжевидохин, видела Золотинка, на грани истерики. Слишком много поставлено было на кон. Для него — всё.

— Государь! — раздался вдруг ясный голос. Говорил один из тюремных сидельцев, что видно было по его болезненной бледности. — Вы хотите милосердия и хотите искренности. К милосердию мы готовы… многие готовы, я уверен. Но искренность, государь, может быть, не в нашей воле… Вот если вы готовы принять милосердие без искренности…