Рождение Зимы

— О том же самом, что и твой отец, и твой брат: месть за последние поражения, торжество Темного Пути, честь вашей Крови. Конец мира. Кайл. Но в тебе это горит сильнее, чем в них, Вейн. Я чувствую это в тебе, как будто ты в груди носишь солнце.

Она высвободила руку и осторожно отступила от него. Она никого и никогда в жизни не боялась, но на'кирим познакомил ее с этим ощущением. Она могла бы свернуть ему шею или в момент вывернуть запястье, но в глубине души знала, что слабее его. И его настойчивый взгляд, спокойный, чарующий голос говорили ей, что он действительно способен дать ей то, о чем она мечтает. Он больше, чем показывает, напомнила она себе. Он может своим голосом поколебать мысли, накрыть пеленой рассудок.

— Ты отодвинулась от меня. Боишься?

— Не тебя. Я не доверяю твоему голосу. Чего ты хочешь?

— Поговорить с Кейнином. Убедить его смотреть на меня благосклоннее. Уговорить его позволить мне помочь вам всем, чем могу.

Она колебалась, хотя до сих пор в ее натуре сомнений было не больше, чем страха. А Эглисс шептал:

— Я сделал то, что обещал. Я подчинил Белых Сов твоей воле. Твой отец доверил мне помогать вам. Учись у него доверию, Вейн. И научи брата.

Ужасное напряжение росло в ней, оно стучало пульсом у нее в голове, от него застывали мышцы, поджимался живот, сковывало плечи. Она этого не выдержит.

— Хорошо, — сказала она, не понимая, что сказала. — Я поговорю с братом. Приходи к нам завтра утром. Мы будем держать совет в зале на площади, — и она начала осторожно спускаться со стены.

— Постой, — сказал он, и она поймала себя на том, что сразу обернулась. — За что ты презираешь меня?

Опять у него был другой голос. Ей показалось, что она слышит в его голосе какую-то потребность. Вот еще, глупости. Показалось.

Она попробовала объяснить:

— Ты — это ты, а я — это я. Я не презираю тебя, но ты не на Пути. И ты не моего рода.

— Но мой отец был твоего рода. В нем текла та же кровь, что и в тебе. Это должно что-нибудь да значить. Но этого мало, да? Для тебя. Я не понимаю, чем я заслужил твое — и твоего брата — презрение. Я делал только то, что ты хотела. Я лишь искал благосклонности в твоих глазах и служил.

— Дураки ищут причины, — мягко ответила она. — Что было, что будет — все едино. Они — это Путь, а происходит всегда только то, что должно произойти.

— Ты будешь смотреть на меня иначе, если я дам тебе то, что ты хочешь? — Он улыбнулся, и эта улыбка потрясла ее. — Я действительно так ужасен в твоих глазах? А ты мне кажешься такой красавицей. Ты не похожа на других. Я хочу только, чтобы ты мне доверяла. Чтобы позволила мне во всем этом участвовать вместе с вами.

У нее дыхание трепетало в горле. Он потянулся к ней. Ей показалось, что она стоит над пропастью и мир уходит у нее из-под ног. Но тут она увидела его ногти. Дымчатые. Она сразу вспомнила, кто он такой. Тогда она повернулась и, перескакивая с камня на камень, спустилась вниз.

— Пожалуйста…

Наверное, ей это послышалось.

Торопясь в город, она все же старалась не бежать, хотя чувствовала, что его глаза, как два тлеющих уголька, прожигают ее спину.

* * *

На этот раз Иньюрен даже не услышал, как к нему кто-то вошел. Он просто почувствовал чье-то присутствие, и этого было достаточно, чтобы он очнулся. Как будто кто-то дохнул ему в затылок; как будто в Долю бросили камень. Иньюрен повернулся. Эглисс сидел, прислонившись к стене, подтянув к груди колени и обхватив их руками. Лицо у него было в тени. Стояла тишина, какая бывает только глубокой ночью, когда спит весь мир и его обитатели. Иньюрен ничего не говорил, он только смотрел на посетителя и ждал.

Эглисс заговорил:

— Я никогда не знал имени своего отца. Его убили до моего рождения, как только поняли, что в чреве моей матери уже живу я. Она никогда не рассказывала, что с ним сделали, но они, Белые Совы, очень жестоки. Для хуанина, да еще пленного, который осмелился посягнуть на одну из них… ладно. Они могли бы просто тоже отнять у нее жизнь. И у меня заодно, еще до первого вздоха. Иньюрен не смел пошевелиться. Он почти видел, как внутри этого существа свиваются и развиваются эмоции, словно змеи над огнем. — Когда мне было… шесть? Нет, восемь. Кто-то из других детей… девочка… Как же ее звали? Не могу вспомнить. Она преследовала меня и мучила. Киринины, как и хуанины, тоже не слишком ласковы с такими, как я и ты. В тот день мучений было слишком много. Я сказал ей, чтобы она достала из-за пояса нож, которым снимают шкуры. Я сказал ей, чтобы… чтобы она проткнула им себе руку. Именно тогда я впервые кое-что понял о Доле, понял, почему они боятся меня. Они изолировали меня: наверное, хотели потом убить, я полагаю, но пришла моя мать. Она проделала дыру в стенке хижины и увела меня. Мы ушли в лес, она и я. Ты представляешь себе, что это такое, уйти из во'ана одному в лес зимой?

Он неожиданно хрипло рассмеялся, голова у него дернулась, и он ударился затылком о стену.