Рожденные ползать

На улице стояла непроглядная темнота, только на углу тускло горел фонарь, да было видно, как под ним ветер кружит упавшие листья. Прямо напротив окна, над булочной, горела красно-синяя неоновая надпись «ХЛЕБ», с двумя последними перегоревшими буквами. Надпись часто моргала, как будто изо всех сил старалась компенсировать свой недостаток.

«Смотри-ка», — думал Слава. — «Половины слова нет, а оно все равно живет и даже еще чего-то там ерепенится. Моргает, как может. И ведь это очень правильно — потеря части не должна приводить к смерти целого. А может хрен с ним, и я тоже какое-то время обойдусь без «еб»"?

Он пошарил на холодильнике и нашел там лист бумаги и ручку. Немного подумав, Шувалов написал: «Заявление о разводе (прошу рассмотреть без моего присутствия)…». Поставив дату и подпись, Абрек взял со стола нож и со всей силы загнал его в столешницу, намертво пригвоздив, ни в чем неповинный листок.

На следующий день Инга приехала в гарнизон, но Шувалов не открыл дверь. Она звонила — он бросал трубку. Постепенно звонки прекратились, и спустя несколько месяцев пришло письмо из райсуда с официальным бланком. Так его развод стал свершившимся фактом.

Теперь служба стала для Славки смыслом существования. Он проводил там дни и ночи, совсем не появляясь в Риге. Все складывалось удачно. Колесников уже начал намекать о своем скором переводе, все чаще поручая Шувалову свои обязанности начальника — тренируйся мол.

Все рухнуло в один день. На очередных полетах разбился, только что вышедший из ТЭЧ самолет. Летчик катапультировался. Комиссия по расследованию аварии обнаружила, что причиной является грубое нарушение правил проведения регламентных работ на топливной системе. Фактически, в этом случае должен был полететь с должности, начальник технико-эксплуатационной части. Однако тот задействовал свои связи, и стрелочником сделали Шувалова. В результате Абрека перевели с понижением — старшим техником во вторую эскадрилью. Колесников, правда, тоже, пострадал. Ему зарубили перевод на хорошую должность в одной из жарких стран, где советским авиаспециалистам платили твердую валюту за помощь в борьбе против империализма.

Тут Славка и сломался. Считая себя несправедливо обиженным, он уже не горел на службе, как прежде, а просто валял дурака и, кроме того, начал серьезно увлекаться спиртным.

В гарнизоне продажа крепких спиртных напитков была запрещена, но пиво продавали свободно. Теперь в его комнате после службы почти каждый вечер, собиралась теплая компания. Офицеры брали пиво ящиками и гуляли от души. Только когда приятели доходили до хорошей кондиции, в Славке просыпался прежний Шувалов. Он вдруг становился серьезным, уединялся где-нибудь в укромном углу и начинал лист за листом покрывать расчетами, графиками, формулами. Над ним сначала смеялись, но скоро привыкли и оставили в покое, лишь молчаливо крутя пальцем возле виска.

Взаимоотношения с руководством второй эскадрильи, тоже не сложились. Он и его непосредственный командир, капитан Яковлев, невзлюбили друг друга с самого начала. Чистенький, аккуратный командир звена, особенно не выбирал средства для достижения карьерных высот. Он усердно лизал зад начальству, активно выступал на партсобраниях, выжимал все соки из подчиненных. Славка на дух не переносил таких карьеристов и очень скоро передал свои чувства капитану. Яковлев, в свою очередь, считал, что его старший техник слишком много о себе мнит, втайне завидуя его интеллектуальным способностям. Они и до дня поминок, частенько пререкались друг с другом. Однако сегодня впервые, их взаимная неприязнь вылилась в открытое столкновение.

Когда эскадрилья разошлась, после неудачных поминок, комэск попросил участников конфликта задержаться и поговорил с глазу на глаз с каждым из них. После беседы, Яковлев был сразу же отправлен в отпуск, а Шувалов почти две недели даже не притрагивался к спиртному.

* * *

Вскоре обнаружилась одна неприятная вещь. Оказалось, что Дятел, когда распинался о конспектах по марксистско-ленинской подготовке, нисколько не шутил. Их писать было нужно, и это касалось также нас — двухгодичников. Более того, времени оставалось в обрез. Повздыхав и повозмущавшись, мы купили себе по толстой 96-листовой тетрадке, взяли в гарнизонной библиотеке несколько томов марксистско-ленинского наследия и принялись за дело.

Посторонний наблюдатель мог бы сделать превосходный психологический портрет, немного понаблюдав за работой каждого из нас. Алик писал добросовестно. Он аккуратно заполнял страницу за страницей, выбирая ключевые мысли и подчеркивая их красным фломастером. Кроха, первую страницу очередной ленинской работы, писал красиво и чисто. Зато последующие просто покрывал быстрыми каракулями, которые в случае чего можно было бы выдать за скоропись. Мой стиль находился где-то посредине между ними. Я брал какую-нибудь статью и быстро, но достаточно аккуратно записывал все подряд, пока не набиралось необходимое количество листов. Потом подчеркивал фломастером, что попало, лишь бы визуально выглядело красиво.